— Будь я проклят, если стану за него платить, — сказал он.
Фиксированный рабочий день, распоряжения всегда отдают начальники, никакой надежности, никакой свободы, никакой свободы, никакой свободы.
Тами сказал:
— Hak.
[121]
Пейте чай.
Даер потянулся вперед и поплыл против течения к протянутому стакану, в котором сиял отраженный свет огня.
— Поймал. Muchas gracias, amigo.
[122]
— Он помедлил, похоже прислушиваясь, затем с подчеркнутым тщанием поставил стакан на циновку рядом. — Ставлю его сюда, потому что горячий, видите? — (Но Тами не обращал внимания; он уже вернулся в свою беседку наслаждений, смотревшую на мили зеленеющих садов, а вода прозрачно текла там по синим эмалевым каналам. «Chta! Chta! Sebbatou aând al qadi!»
[123]
) — Тами, я в другом мире. Понимаете? Вы меня слышите?
Тами, закрыв глаза, медленно покачиваясь телом взад и вперед, пел и не ответил. Вид с его башни стал шире, вода бурлила из земли со всех сторон. Он повелел всему этому быть много лет назад. (Ночь — женщина, облаченная в одеяние горящих звезд…) «Ya, Leïla, Lia…»
— Я вижу, как вы там сидите, — упорствовал Даер, — но я в другом мире. — Он тихо засмеялся в восторге. — Не знаю, — задумчиво сказал он. — Иногда я думаю наоборот. Я думаю… — Он говорил медленнее: — Нам… будет лучше… Я думаю… если можно пробиться… если можете пробиться… Почему никто не может пробиться? — Голос его стал до того громок и резок, что Тами открыл глаза и прекратил петь.
— Chkoun entina?
[124]
— сказал он. — Друг мой, я так же м’хашиш, как и вы.
— Вы добираетесь дотуда, снова уплываете, добираетесь до того чокнутого места! О боже мой! — Он говорил очень быстро, и его скрутило небольшой судорогой хохота, затем он осекся. — Мне-то не над чем смеяться. Это не смешно.
Ухнув, он перекатился на пол и весь отдался долгому приступу веселья. Тами слушал не шевелясь.
Много времени спустя смех прекратился так же внезапно, как начался; он лежал вполне тихо. Голосок второго выполз опять:
— Ijbed selkha men rasou… — и все не смолкал и не смолкал.
Время от времени шевелилось пламя, когда свое положение менял уголек. Каждый мелкий звук был бритвенно-остер, но внутри висело плотное молчание. Он пытался не дышать, он хотел быть совершенно бездвижен, поскольку чувствовал, что воздух, который так совершенно облекал его, был желатиновым веществом, его вылепили, чтобы в бесконечной точности совпадало со всеми очертаниями его личности. Если он даже чуточку шевельнется — почувствует, как оно его толкает, и это будет непереносимо. Чудовищное распухание и сдутие себя, вызываемое каждым вдохом и выдохом, — вот настоящая опасность. Но та волна рассыпалась, отступила, и он на миг остался на мели в пейзаже жидкого стеклянистого света, зелено-золотого и мерцающего. Полированного, густого, маслянистого, затем — стремительного, как пылающая вода. Погляди на него! Погляди на него! Пей его глазами. Только эту воду ты и увидишь. Вскоре накатит еще одна волна; они теперь накатывали чаще.
«Ya, Leïla, Lia…» На миг он вполне пришел в чувство. Он лежал удобно и слушал долгую, меланхоличную мелодическую линию песни, думая: «Как давно я в последний раз смеялся?» Вероятно, прошла целая ночь, и воздействие уже рассеялось.
— Тами? — сказал он.
Затем осознал, что почти невозможно вытолкнуть слово наружу, потому что рот у него из картона. Он чуть ахнул и подумал о том, чтобы шевельнуться. (Надо не забыть сказать себе сдвинуть левую руку, чтоб можно было приподняться на локте. Она должна сдвинуться дальше прежде, чем я смогу начать подтягивать наверх колени. Но я не хочу шевелить коленями. Только рукой. Чтобы смог приподняться на локте. Если шевельну коленями, я смогу сесть…)
Он садился.
(Я сажусь.) Я этого хотел? Зачем я хотел сесть?
Он подождал.
(Я не хотел. Мне только хотелось приподняться на локте.) Зачем? (Я хотел лечь лицом в другую сторону. Так будет удобнее.)
Он ложился.
(…из-за провала бесконечности Аллах смотрит оком золотым…) «Alef leïlat ou leïla, ya leïla, lia!»
[125]
Не успел подлететь ветер, он его услышал — тот украдкой шуршал вокруг острых пиков скал в вышине, скатываясь по оврагам, шептал, перемещаясь вдоль поверхностей утесов, подлетал обернуться вокруг дома. Он пролежал год, мертвый, слушая, как тот приближается.
В комнате раздался взрыв. Тами швырнул в огонь еще одно полено.
— От этого у меня стали орнаменты. Красные, пурпурные, — сказал Даер, ничего не говоря, снова садясь.
Комната была красным гротом, театром, громадной конюшней с балконом, висевшим в тенях. Там, наверху, стоял город маленьких комнат, город внутри кармана тьмы, но были там и окна в стенах, которые нельзя было увидеть, а за ними солнце сияло на внешний город, выстроенный из льда.
— Боже мой, Тами, вода! — вязко вскричал он. Тами стоял над ним.
— До свидания, — сказал Тами. Тяжко сел и перекатился на бок, больше не пел.
— Вода, — попробовал он сказать еще раз очень тихим голосом и с трепетом предпринял гигантское усилие встать на ноги.
«Боже мой, мне нужно воды», — прошептал он себе; шептать было легче. Поскольку он смотрел на свои ноги с высоты в десять тысяч футов, идти пришлось с изощренной осторожностью, но он перешагнул Тами и вышел в патио к ведру. Вздыхая от натуги, опустился на колени, макнул лицо в пламя холодной воды и втянул его в горло.
Закончив, Даер встал, закинул голову и посмотрел на луну. Прилетел ветер, но он тут был и прежде. Теперь необходимо вернуться в комнату, перебраться через всю нее и выйти. Снаружи ветер будет холоден, но он все равно должен пойти.
Экспедиция сквозь волшебную комнату была опасной. Там висела хрупкая тишина, которую ни за что нельзя было расколоть. Огню, сбрасывавшему свою красноту на лицо Тами, похожее на маску, нельзя было знать, что он крадется мимо. При каждом шаге Даер поднимал стопы высоко от пола в воздух, как человек, идущий через поле высокой мокрой травы. Перед собой он видел дверь, но внезапно между ним и ею вторгся мучительный коридор, выстроенный из чистого времени. Чтобы дойти до конца, потребовались бы нескончаемые часы. И орда невидимых людей выстроилась вдоль его стен, но на другой стороне стен, немо ожидая, пока он пройдет мимо, — бесстрастный хор, безмолвный и безжалостный. «Ждут меня», — подумал он. Стороны его ума, неотличимые от стен коридора, были отделаны посланиями арабской вязью. Все это время прямо у него перед глазами дверь без ручки посылала ему свое зловещее сообщение. Не было уверенности, ей нельзя доверять. Если она откроется, когда он не захочет, чтобы она открывалась, сама собой, весь ужас существования сможет навалиться на него толпой. Он вытянул руку и коснулся крупного холодного ключа. Ключ объяснил тяжесть в кармане его пальто. Он сунул туда левую руку и нащупал молоток, и шляпку, и острие гвоздя. Эту работу следовало сделать, но позже, когда он войдет. Он повернул ключ, потянул, открывая дверь, ощутил, как ошеломленный ветер коснулся его лица.
