…Кстати, перед отъездом в армию один из молодых родственников Кутузова наивно спросил: «Неужели вы, дядюшка, надеетесь разбить самого Наполеона?» – «Разбить? Нет! А обмануть надеюсь!..» В другой версии эта идея Кутузова излагается несколько иначе. В последний вечер перед отъездом в армию Кутузов сидел у родственников, но был очень весел, и когда пошли провожать его в переднюю, последние слова, сказанные им смеючись, <…> были: «Я бы ничего так не желал, как обмануть Наполеона». Если это так, то вполне возможно, что уже тогда Кутузов определился в своих намерениях: обойтись без генеральных сражений – решив исход войны при помощи столь любимого им искусного маневрирования. Тем более что уже после оставления Москвы и грандиозного пожара в ней он опять-таки пообещал не победить Наполеона в сражении, а «проломать» ему голову…
В день отъезда старый полководец приехал на молебен в Казанский собор Санкт-Петербурга. Весь молебен он прослушал, стоя на коленях, заливаясь слезами. И все бывшие в соборе тоже рыдали… на коленях! Выходя, Кутузов обратился ко всем со словами: «Молитесь обо мне, меня посылают на великое дело».
…Между прочим, как тут не вспомнить «пророчества» знаменитого медика Массо, лечившего Кутузова после второго тяжелого ранения в голову в 1788 г.: «Должно полагать, что судьба назначает Кутузова к чему-нибудь великому, ибо он остался жив после двух ран, смертельных по всем правилам медицинской науки». Так или иначе, но Провидение вывело его на историческую авансцену в тот самый момент, когда «верхи не могли, а низы не хотели»…
Народ, сопровождавший карету, величал его «спасителем России»: «Отец наш! Останови лютого ворога, низложи змия!» Государь выделил Михаилу Илларионовичу «подъемные деньги» на сумму 10 тыс. рублей, дорожную карету и коляску. «Спаситель России» покинул Санкт-Петербург, чтобы уже никогда в него не возвратиться. Направляясь в войска, он приказывает генералу Милорадовичу, ответственному за резервы, «относиться мне в Смоленск, куда я сейчас отправляюсь»…
Для Наполеона смена хоть и обрусевшего, но все же иностранца Барклая де Толли на Кутузова была сигналом, что русские решились наконец на генеральное сражение. Эта новость, которую он получил от пленного казака, доставила ему нескрываемое удовлетворение: «Кутузов не мог приехать для того, чтобы продолжать отступление!» – оживленно говорил он, радостно потирая руки, своей свите. «Кутузов даст генеральное сражение, чтобы успокоить дворянство, и через две недели император Александр окажется без столицы и без армии!» – говорил самодовольно французский император, так далеко зашедший в глубь России. «Мне нужна грандиозная победа, битва перед Москвой, – добавлял он, – взятие мною Москвы должно потрясти мир!» Казалось, его ставка на победу в генеральном сражении вот-вот оправдается…
…Между прочим, Бонапарт в генеральном сражении рассчитывал разгромить русских какой угодно ценой, чтобы не гоняться за ними, если им взбредет в голову оставить Москву без боя и уйти куда-нибудь – в сторону Владимира, Рязани или еще глубже в необъятные просторы Российской империи. Только разгром главных сил русских позволял бы ему диктовать Александру свои условия мира. Москва без уничтожения русской армии ему была не нужна. Тем более что обстановка в его армии становилась все более и более тревожной: министр-интендант, граф Пьер Антуан Ноэль Брюно Дарю (1767–1829) все чаще и чаще докладывал, что даже во французских частях среди солдат идут разговоры, суть которых сводится к одному – «Зачем защищать границы Франции… под Москвой?!» А что такое непопулярная война, он, как политик, а не только как полководец, должен был понимать…
…А среди русских солдат уже радостно зашелестело:
Барклая де Толли
Не будет уж боле.
Приехал Кутузов
Бить французов!
Облегченно вздохнули младшие офицеры. Все ожидали, что французов остановят и не допустят к Москве, до которой было уже рукой подать.
…Между прочим, среди генералов русской армии не было единства по поводу кутузовского назначения. Немало видных боевых генералов (Раевский, Дохтуров, Милорадович) весьма скептически оценивали это назначение, а некоторые и вовсе откровенно недолюбливали его. Так, горячий и воинственный Багратион посчитал себя обойденным и высказался по поводу его назначения главнокомандующим крайне негативно. Петр Иванович еще в сентябре 1811 г. писал военному министру, что тот (Кутузов) «имеет особенный талант драться неудачно». Вскоре после назначения последнего главнокомандующим самолюбивый сын гор и вовсе расставил все точки над i в своем письме московскому генерал-губернатору Федору Васильевичу Ростопчину:
«…Хорош сей гусь, который назван и князем, и вождем!.. Я, с одной стороны, обижен и огорчен. …С другой стороны, я рад: с плеч долой ответственность; теперь пойдут у вождя нашего сплетни бабьи и интриги. Я думаю, что и к миру он весьма близкий человек, для того его и послали сюда». Даже весьма благожелательно настроенный к Багратиону Ростопчин – человек неуравновешенный (недаром покойная императрица Екатерина II звала его «бешеным Федькой») – счел, что «Багратион… вышел из всех мер приличия». Очень похожее мнение высказывали о Кутузове и Дохтуров, которому интриги Кутузова «внушали отвращение», и Милорадович, считавший нового главнокомандующего «низким царедворцем». А весьма желчный Раевский написал жене: «Переменив Барклая, который был не великий полководец, мы и тут потеряли». В свое время уже покойный в ту пору А. А. Прозоровский находил в нем один недостаток «… паче в сопряжении с дворскими делами», не говоря уж о Беннигсене или Ермолове, который постарался оказаться «над схваткой», но при этом держать все под контролем. Желающих оттеснить Кутузова с поста главнокомандующего, если он вдруг проявит слабину, было немало. Или, как писал своему патрону лорду Кэткарту в Лондон сэр Роберт Вильсон: «Борьба за начальство есть неискоренимая причина раздора». Но, как аргументированно отмечает В. М. Безотосный, «единой и хорошо организованной антикутузовской «партии» в армии не было, так как каждый из недовольных им лиц имел свои резоны и преследовал собственные цели. Кроме того, большинство относилось к возможным коллегам по оппозиции не менее негативно, чем к верховному вождю русских армий. В общем, какая-либо база для возникновения сплоченной коалиции полностью отсутствовала». С прибытием Кутузова к войскам расклад сил в армейских верхах изменился кардинально. По свидетельству Ж. де Местра, новый главнокомандующий перед отъездом из Петербурга изъявлял желание определить на место начальника штаба маркиза Паулуччи и даже договорился с ним об этом. Но в последний момент все же предпочел выполнить решение Чрезвычайного комитета об употреблении Л. Л. Беннигсена («по собственному усмотрению») и отдал эту ключевую должность данному генералу, до того лишь состоявшему при Особе Его Величества без определенных обязанностей. Рескрипт о назначении Беннигсена был подписан 8 августа Александром I. Кутузов же встретил его по дороге в армию в Торжке и уговорил занять это место. Беннигсен следующим образом описал свою реакцию и возникшие сомнения: «Честолюбие и особое самолюбие, которое не может и не должно никогда покидать военного человека, внушало мне нежелание служить под начальством другого генерала после того, как я был уже главнокомандующим армиею, действовавшею против Наполеона…» Кутузов же сослался на «желание Государя». Скорее всего, эта идея принадлежала самому императору, он особенно не жаловал обоих военачальников, не доверял каждому из них, но, учитывая их личные качества, предпочитал держать вместе для взаимоконтроля. Нахождение под одной крышей этих двух маститых генералов, претендовавших на лавры полководцев и придерживавшихся совершенно противоположных методов ведения войны, очень скоро, как показали дальнейшие события, превратило их из приятелей с 40-летним стажем в непримиримых конкурентов и противников. Именно их взаимоотношения определили развертывание последующей борьбы в генеральской среде. Более того, при Беннигсене состоял английский эмиссар в России сэр Роберт Вильсон. Оба эти «ока государева» считались «злыми гениями» Михаила Илларионовича, контролировавшими его «телодвижения». Во всем этом сказалась столь характерная для российского императора «непрозрачность» характера: уклончивый «старый северный лис» оказался «под колпаком» у не доверявшего ему (да и вообще очень мало кому!) царя. В целом при оценке складывавшейся новой ситуации оказался прав не любивший и хорошо знавший в этом отношении Кутузова Багратион: «Теперь пойдут у вождя нашего сплетни бабьи и интриги»…
