…Между прочим, если верить мемуарам некоторых очевидцев Бородинского побоища, уже ближе к концу сражения якобы Дохтурову показалось, что Наполеон замышляет бросить против него свою нетронутую элиту – обе гвардии, Молодую и Старую, готовых смести все и вся, но принести своему императору столь желанную победу! Отдавая себе отчет, что ему с его истерзанными войсками (VI корпус уже потерял почти 6 тыс. человек!) не устоять перед этим «гранитным, ощетинившимся сталью штыков, палашей и сабель катком», Дмитрий Сергеевич срочно попросил у Кутузова подкреплений. Посланный им адъютант И. Липранди стал в Горках свидетелем занимательного разговора между главнокомандующим и оказавшимся там Н. Н. Раевским. «Ради Бога, соберите, что у вас только осталось, и летите туда!» – обратился Михаил Илларионович к Николаю Николаевичу. Раевский попытался было возразить, что «у него ничего не осталось в массе и все перебиты», что было сущей правдой: после категоричного кутузовского приказа, отданного войскам перед битвой «Всем стоять и умирать!», иного и быть не могло. И все же Кутузов настоял на своем и Раевский сел на лошадь, послал своих оставшихся в живых офицеров собирать кучки, оставшиеся от полков, с целью направить их Дохтурову. Липранди он просил передать Дохтурову, что приведет сколько сможет, но сомневается, послужит ли это к чему. Когда адъютант вернулся к своему генералу, то выяснилось, что надобность в подмоге уже отпала: французы почему-то остановились…
Маршалы снова попытались подвигнуть Наполеона на ввод в бой императорской гвардии. «Храбрейший из храбрых» Ней прислал генерала Бельяра и доложил, что уже видна Можайская дорога, проходившая в тылу русской позиции, за деревней Семеновское. Нужен еще один натиск, настаивает он, чтобы окончательно решить сражение. Главный сорвиголова Великой армии – Мюрат головой ручался за успех и также требовал гвардию. Всецело преданный бывшему супругу его матери Жозефины, генерал Эжен де Богарнэ, дорого заплативший за взятие Курганной батареи, тоже умолял любившего его экс-отчима поддержать его силами Старой гвардии. То ли Бертье, то ли главный интендант французской армии, Дарю, один из самых осведомленных людей о состоянии дел в Великой армии, вежливо, шепотом, передал, что все маршалы и генералы считают необходимым бросить в бой элитный резерв – Старую гвардию.
Находившийся на Шевардинском редуте Наполеон после взятия «батареи Раевского» по предложению Бертье сам поехал на линию огня оценить ситуацию в районе д. Семеновское. Император пристально оглядел новые позиции отошедших назад русских. Наполеон увидел армию, чья артиллерия не умолкала, а окровавленные и истерзанные пехота с кавалерией были готовы драться до конца.
…Впрочем, биограф Барклая де Толли С. Ю. Нечаев считает, что «по сути, в конце сражения введению в бой императорской гвардии М. И. Кутузову уже нечего было противопоставить. Если бы она пошла вперед, дело могло бы закончиться полным поражением русской армии. Но этого не произошло. Почему?»…
Вернувшись в ставку, Бонапарт долго молчал, затем тихим, но полным плохо скрываемой ярости и тревоги голосом процедил сквозь зубы: «Если завтра будет снова сражение, скажите, кто будет драться?!» И «неприкосновенный запас» – императорская гвардия – хоть частично и выдвинулась вперед, но в наступление так и не пошла, а ее музыканты продолжили играть бравурные марши! А некоторые из особ, приближенных к французскому императору, знавшие его со времен к тому времени уже легендарного Итальянского похода, глубоко задумались над тем, что их патрон впервые сам отложил на завтра то, что можно было бы сделать сегодня…
…Между прочим, кое-кто потом утверждал, что это командующий гвардейской кавалерией маршал Бессьер отсоветовал Наполеону бросать в бой его последний резерв и, таким образом, якобы изменил весь ход войны, а может быть, и всей истории XIX века. Хотя уцелевшие после рокового Русского похода 1812 г. французские солдаты и офицеры так никогда и не простили Бессьеру совета, данного им в тот день Наполеону, но, как-никак, это был совет человека благоразумного. Ведь если бы не было гвардии, которая прикрыла потом отступление из Москвы, никто не вернулся бы из России. А карьера Наполеона и его империя угасли бы, как свеча, не спустя несколько лет после Бородина, а еще в конце декабря 1812 года…
Все, кто видел Наполеона в тот памятный день, отмечали его угрюмый, недовольный вид, что было в высшей степени непривычно: Наполеон всегда был энергичен во время большого сражения, наслаждался им, жил его атмосферой. Это был человек, ценивший войну превыше всего остального. Обычно он сам активно руководил боевыми действиями, стремясь держать в своих руках все нити сражения. Появляясь там, где неприятель оказывал самое отчаянное сопротивление, он умел воодушевить солдат, зарядить их своей энергией.
Но в день Бородина эта фантастическая энергия, казалось, совсем угасла: расположившись на возвышенности, недалеко от Шевардинского редута, французский император весь день провел в состоянии почти полной неподвижности, обозревая поле сражения с помощью карманной зрительной трубы, поражая свиту своей небывалой апатией. У него явно пропал аппетит: на обед Наполеон съел лишь хлебную корку и выпил стаканчик шамбертена. По ходу битвы его настроение становилось все более мрачным, хотя было очевидно, что французская армия хоть и медленно, но верно овладевает полем боя.
Мрачность Наполеона была понятна. Ему не нужна была обычная победа. Русская кампания развивалась так, что Наполеону срочно нужен был полный разгром вражеской армии. А разгром – это бегущие в беспорядке толпы обезумевших от страха людей, бывших недавно солдатами, это многие тысячи пленных, сотни захваченных орудий, десятки вражеских знамен, поверженных к ногам Бонапарта.
Конечно, его маршалы и последующие поколения историков-«наполеоноведов» могли громко сетовать, что возраст сделал Наполеона осторожным, а недомогание – нерешительным, но в то же время он с горечью и раздражением понимал, что в день битвы при Бородино ничего подобного не будет. Русские почти не сдавались в плен и не бежали даже в тех случаях, когда должны были бы бежать. Потеряв позицию, они тут же занимали новую и обороняли ее до последнего, дрались даже голыми руками. А он уже немало положил на поле боя своих храбрых, сильных и опытных солдат и офицеров.
Возможно, именно тогда французский император стал впервые понимать, на грани какой катастрофы он оказался в битве под Москвой или, как он потом сам говорил, bataille de Moskova…
…Кстати, по свидетельствам некоторых русских участников Бородинского сражения, пока Бонапарт около 17 часов пополудни посещал захваченные деревню Семеновское и Багратионовы флеши, размышляя о целесообразности ввода в бой его «НЗ» – Старой и Молодой гвардии, произошло интересное событие. Боеспособная часть русской гвардии плотной массой по приказу Кутузова выдвинулась вперед: якобы «старый северный лис» заметил, что центр французской линии состоит почти весь из конницы, поскольку вся линейная пехота Наполеона уже давно была в деле и в центре ее почти не осталось. Не иначе как русский главнокомандующий собрался пробить поредевшую линию врага в центре?! Но пока русские «судили да рядили», наполеоновские артиллеристы Сорбье и д’Антуара (то ли сами, то ли по приказу Бонапарта?) – «асы из асов» – успели заметить «собирающуюся грозовую тучу» и мгновенно «выставили» заградительный огневой вал такой плотности, что об атаке русским гвардейцам и думать не приходилось. Более того, Наполеон решил подстраховаться и прикрыл свой центр еще нетронутой дивизией Роге из Молодой гвардии Мортье. Если все так, то Бонапарт уже сделал свои первые неутешительные выводы по исходу сражения и старался исключить риск по минимуму…
