Я перебегал за деревьями, и хотя влез в личину исчезника, но кто знает — кто в толпе, здесь обязательно и те, кто незаметно руководит ею. Должны быть те, кто заводит, не дает угаснуть народному волеизъявлению. Любой энтузиазм надо чем-то подпитывать, эти неведомые кукловоды могут уметь больше, чем простые люди...
Человек с факелом вбежал в кузницу, за ним те двое, через пару секунд он выбежал с радостным воплем, а в кузнице вспыхнуло пламя.
— Хорошо, — сказал я тихо, — нам нужны вещдоки...
Стрела ударила его в раскрытый рот, он дернулся, сделал шаг и упал лицом вниз, крепко сжимая древко горящего факела. Из кузницы выбежали двое, один несет, прижимая к груди, полоски металла. Оперенный кончик стрелы возник у него в глазу. Этот рухнул навзничь, но награбленное не выпустил. Третий получил стрелу в живот и упал, перегнувшись и ухватив оперенное древко, но не решаясь выдернуть.
В толпе наконец поняли, что происходит не совсем то, что им обещано, да и я, прячась за деревьями, начал стрелять быстро и беспощадно: в спину, в голову, просто в пробегающие тени. Раздались вопли ужаса. Толпа начала шарахаться, топча друг друга, наконец с диким воем ринулась обратно, забыв о страстном желании насадить демократию и разграбить награбленное.
Я шел следом, мои пальцы одеревенели, а кисть распухла от частых ударов тетивы. Идиот, забыл надеть кожаную рукавичку, приходится гасить боль и заживлять рассеченную кожу, зато стрелы идут как пунктир, я то и дело переступаю через дергающиеся в агонии тела. Последние из убитых рухнули в распахнутых воротах, а уцелевшие мчались дальше, растеряв факелы, дико воя в смертном ужасе.
Я выпустил еще с десяток стрел вдогонку, вернулся в дом и торопливо упрятал лук в мешок. Амелия рыдает, обхватив столб на крыльце, Ганс и Фриц жмутся к ней, уговаривают не плакать, но у самих по щеках бегут слезы. Она подняла ко мне испуганное лицо, на щеках мокрые дорожки.
— Они...убежали?
— Я ничего не рассмотрел, — сказал я, — мельтешили, потом как-то враз исчезли. Похоже, что-то их спугнуло.
— Не что-то, — возразил Гансик. — Вон сколько их лежит! И в каждом — стрела.
— Наблюдательный, — сказал я одобрительно. — Да, тебе от армии не откосить!
Амелия проговорила через рыдания:
— Не могу поверить... Господь спас нас... Спасибо Ему!
— Не за что, — ответил я скромно. — А вон, кстати, сюда спешит городская стража. Как и положено, когда всё закончено. Вы видели, как пьяная толпа ворвалась и бесчинствовала, но не видели, кто их перебил...
Она смотрела расширенными глазами, я усмехнулся и скрылся в доме. Во дворе послышался конский топот, властные голоса.
Я сидел на своем ложе голый до пояса, зевал и тер кулаками глаза, когда на пороге вырос рослый человек в легких доспехах с большой золотой бляхой на груди, означающей, что он — начальник всей городской стражи.
Свет из окна упал на его суровое, обветренное и обожженное солнцем лицо, блеснули злые глаза. Я зевнул и сказал сонно:
— А, это вы, капитан Кренкель!.. Чё это вам не спится? — Он прорычал:
— Не прикидывайтесь! Кто там столько народу угробил?
— Там, — спросил я медленно и всё еще сонно, — это где? На Каталаунских полях или при Фермопилах?.. Да, я там повоевал, не спорю... И пирамиды повалил по пьянке...
Он рыкнул громче:
— Я говорю, кто убил столько народу в доме? И за домом?
За его спиной возникли двое крепких стражников и уставились на меня, готовые хватать и вязать, но во взглядах я заметил почтительную осторожность. Акселерация свое слово сказала, и хотя это не моя заслуга, но я выше обоих на голову, шире в плечах в полтора раза и намного тяжелее.
Я спросил с изумлением:
— Вы с ума сошли? Я спал себе преспокойно. А тут какой-то шум. Не успел проснуться, как вы на пороге... А что, кто-то убит?
Стражники даже не переглянулись, много всякого вранья слышали, а Кренкель прорычал злее:
— Не прикидывайтесь! — Я сказал надменно:
— Если моя вина доказана... именно доказана, вы можете со мной разговаривать подобным образом. А пока что у вас есть только предположения, не так ли? И потому обращайтесь со мной соответствующим образом.
Он поморщился.
— Благородный да еще и образованный. Хлебнем с вами горя. Итак, вы спали и ничего не слышали?
— Точно, — подтвердил я, глядя ему в глаза.
Он неожиданно усмехнулся. Это выглядело устрашающе, словно волк оскалил клыки.
— Ничего, потруднее случаи распутывали.
— А что случилось? — настаивал я. Он прямо посмотрел мне в глаза:
— Да тут куча пьяных пыталась побуянить. Кто-то поджег кузницу, а другие в доме изломали мебель.
— Какой ужас! — воскликнул я. — Надеюсь, вы, как представитель закона, примете меры к буянам?
Он скривился:
— Кто-то уже принял. Я не указываю на вас пальцем, заметьте. Но сейчас ловят уцелевших, а уж они дадут показания.
За его спиной наконец переглянулись, ухмылки широкие. Я сказал осторожно:
— Ну вообще-то тот, кто перебил эту шваль, защищал дом, семью и всё имущество, что является... э-э... собственностью. Неотъемлемой и неотчуждаемой, вроде так. Священное право собственности. И кто посягнет на нее — должон умереть. Мол, протянешь руку — протянешь ноги.
Начальник стражи наконец-то посмотрел на меня с некоторым интересом, как на человека, хоть и перебившего кучу народу, а не как на загнанного в угол волка.
— Вообще-то да. Даже беглый взгляд... — Он запнулся, я спросил:
— Первые выводы уже есть?
— Да, — ответил он неохотно. — Поджигатель лежит с факелом в руке почти на пороге подожженной им кузницы. Еще двое грабителей остались прямо с награбленным в руках... так что убившему их ничего не грозит... Даже спасибо скажуг.
Я проигнорировал сладкого червячка на крючке, сказал с прежним возмущением:
— Какой ужас!.. И это в нашей цивилизованной стране! За что налоги платим?
Он дернул щекой:
— Выродки везде бывают.
Из коридора вбежал, отстранив помощников, молодой парень тоже с бляхой, сказал возбужденно:
— В доме полно убитых! Начали было крушить мебель, но...
— Сколько убитых? — оборвал Кренкель зло.
— Много, — ответил парень с восторгом. Он смотрел на меня блестящими глазами, как на героя. — Еще не подсчитали. Какой облом у... гм... тех, кто их привел!
Кренкель посмотрел на него строго, перевел горящий взгляд на меня. Я смотрел смирно, как зайчик, жующий травку. Кренкель поколебался, наконец прорычал:
— Вы из благородных, так что я поверю вашему слову, если скажете, что в течение суток никуда не скроетесь.
