— А-а, тогда спасибо. Конь мне весьма кстати, честно говоря...
Он скрылся в конюшне и не показывался долго, я начал терять терпение, но Торкилстон выехал из ворот, пригнувшись низко, уже на оседланном коне.
— Коней три, — сказал он, — а седел восемь. Пока выбрал...
— Остальные кони разбежались, — объяснил я. — Вот что значит, когда нет крепкой мужской руки.
Он пустил коня следом за моим Зайчиком, по обе стороны замелькали деревья. Торкилстон держался сзади, привыкая к коню и приучая его к себе, потом догнал и спросил в великом удивлении:
— А откуда, сэр Ричард, вам ведомо, что они пошли в эту сторону?
— Ну... — ответил я в затруднении, не объяснять же, что и я, как собака, могу видеть запахи, — чутье, чутье...
Он хмыкнул, взглянул чуть странно, но расспрашивать не стал, дескать, чудные люди водятся там, за Перевалом. Говорят, даже с двумя головами встречаются. И не по одному, а целыми племенами.
Следы уводили то в одну сторону, то в другую, через кусты, поваленные деревья: это уже и не сад, а какая-то чащоба из быстро дичающих яблонь, сливовых и абрико-сововых деревьев, а виноградники так вообще потеряли ухоженный облик и озверели, позабыв об интеллигентности, дерутся за место под солнцем, подминают слабых, захватывают любой свободный клочок земли и даже теснят расплодившийся чертополох.
Торкилстон посматривал на меня вопросительно, наконец сам посуровел, слишком у меня лицо не для прогулок, поехал молча и время от времени щупал рукоять меча, готовый выдернуть в любое мгновение... и молниеносно выдергивал, когда из кустов, суматошно хлопая крыльями, вспархивали птицы. Те взлетали на ветви повыше, откуда орали нам вслед злыми голосами. Торкилстон тоже бурчал и бросал меч в ножны.
Повеяло морем, деревья расступились, открылась морская гладь. В полосе прибоя носится Пес и Ганс, а Фриц, Аделька и Слул, мокрые, как мыши под дождем, сидят на берегу и подбадривают криками. Пес, завидев меня, понесся к нам огромными прыжками.
Торкилстон струхнул, но отважно вытащил меч и подал коня вперед.
— Тихо, — сказал я, — это мой...
Пес огромным прыжком попытался выбить меня из седла и любовно повалять по земле, я прикрикнул строго, он послушно сел на толстый зад и смотрел преданными глазами. Торкилстон с облегчением перевел дыхание и дрожащими руками сунул меч в ножны.
— Ну и где, — проговорил он надтреснутым голосом, — где же ваша собачка?
— Это и есть моя собачка.
— Я вижу только борзого медведя...
Дети подбежали, дрожат, мокрые и озябшие, я сказал строго:
— Это что же вы так? Волна большая, может утащить!
Фриц сказал торопливо:
— А мы не боимся! Нас отец научил, как не попасть под волну.
А Ганс добавил с некоторой обидой:
— А еще Бобик не дает залезать дальше, чем по колено! Вытаскивает на берег...
— Правильно делает, — сказал я и только сейчас вспомнил, что я, уезжая, велел Бобику охранять детей, ни словом не упомянув хозяйку. Потому он и понесся за ними, оставив Амелию. — Службу знает. Ладно, возвращаемся...
Они прыгали вокруг, веселые и счастливые, Пес тоже скакал, как щенок, Торкилстон с облегчением улыбается, рот до ушей, но тягостное чувство тревоги не улетучивается, напротив — растет...
Да в чем дело, сказал я себе раздраженно. Всё же в порядке, детишки не потерялись, не утопли. Даже не поцарапались. А что мокрые, так обсохнут по дороге.
Едва подъехали к дому, Бобик ринулся по дорожке, взлетел на крыльцо и пропал из виду. Я прыгнул на землю, чувство тревоги охватило с такой силой, что ноги сами понесли почти бегом, а в дом я ворвался с такой скоростью, что едва не догнал Бобика.
В первых двух комнатах пусто, взгляд зацепился за перевернутые стулья. Стол перебит надвое, словно великан ударил огромной палицей. Красные пятна на полу, сердце мое сжалось, и хотя всё же понял, что это вино, вон даже черепки разбитого кувшина, но страх заползает всё глубже.
Донесся плач, я взбежал по лестнице. Дверь в спальню Амелии сорвана с петель и висит наискось. Амелия лежит вниз лицом на кровати наискось, платье изорвано, обнажая красные ягодицы, рука бессильно свесилась на пол.
— Амелия! — вскрикнул я.
Она слабо шевельнулась, в коридоре послышались тяжелые шаги. Не оборачиваясь, я крикнул:
— Сэр Торкилстон, задержите детей!.. Им сюда нельзя.
— Сделаю, — донесся его напряженный голос.
Я бережно подхватил Амелию, через обе руки сразу пошла лечебная мощь, Амелия задвигалась, попыталась прикрыть себя остатками разорванного платья. Лицо обезображено огромным кровоподтеком, губы распухли, один глаз заплывает, на обеих грудях кровавые царапины, однако быстро начали затягиваться.
Она проговорила слабым задыхающимся голосом:
— Ваша милость... не надо на меня смотреть...
— Мне можно, — ответил я. — Я почти монах. Дай осмотрю... Кости не сломаны...
— Нет, — ответила она и скривилась. — Надеюсь, что нет...
Я с великим трудом удерживался от того, чтобы тут же не залечить ей все побои и ссадины полностью, но это не останется незамеченным, а мне лучше хранить свои козыри в тайне.
— Кровоподтеки за неделю сойдут, — сказал я, — а что еще... кто это был?..
Я не спрашивал, что они с нею сделали, это и понятно, самое мерзкое, что можно сделать с женщиной — это грубо и властно изнасиловать, доказывая свою полное превосходство.
— Кто это был? — повторил я. Она прошептала:
— Ваша милость... вы же знаете... — Я спросил люто:
— Это Бриклайт?
— Четверо его сыновей, — ответила она. — Пришли со своими слугами, но тех оставили внизу... а сами... сами...
— Всё понятно, — прервал я быстро. — Это были сыновья Бриклайта. Что они хотели?
Она попыталась приподняться, со второй попытки уцепилась за спину кровати и села. Я боялся поддержать, а вдруг инстинктивно залечу всё, а она проговорила тихо:
— Что всегда хотят...
— Чего? — спросил я напрямик. — Если просто женщину, то город полон дешевых шлюх. Да и при нынешних нравах с их деньгами можно и не шлюх.
Она смотрела на меня одним глазом, второй непостижимо быстро закрывала наползающая опухоль.
— Ваша милость, зачем это вам?
— Я ел твой суп, — ответил я, — ел твой хлеб. Я хочу знать, что здесь происходит.
Она прошептала:
— Наш сад...
— Что с ним? Не те яблоки растут?
— Бриклайт еще три месяца тому предложил мне продать его, — ответила она тихо. — А потом...
