Он холодно улыбнулся:
— Вот как?
— Да, — сказал я. — Вот так.
Он смотрел на меня с изумлением.
— Нас пятеро. Ты не заметил? А вас двое.
— Нас не двое, — возразил я, — а вас не пятеро.
— Что это значит?
— Это значит, что есть ты и я. Остальные просто посмотрят.
Он запнулся на миг, я видел по лицам воров, что им мои слова понравились. В вожака верят, но сами предпочитают обходиться без драки... когда удается.
Его глаза сверлили меня злым взглядом.
— Кто ты?
— Тот, кем тебе не стать, — ответил я.
Он оскалил зубы, пальцы правой руки начали подрагивать, медленно приближаясь к ножу за поясом.
— Это оскорбление, парень...
— Констатация, — сказал я и подумал, что я молодец, без запинки выговорил такое длинное и явно непонятное для них слово. — Констатация.
— Что?
— Что слышал, — ответил я, не сводя с него взгляда, Он сверлил меня черными разбойничьими глазищами, а я сказал негромко: — Сэр Торкилстон, заберите коней.
— Что? — прорычал чернобородый. — Гардер...
Один из бандитов шагнул, загораживая дорогу Торклистону, а чернобородый выхватил нож и прыгнул на меня. Мои чувства уже обострены, и всё-таки едва не застал врасплох, двигаясь с нечеловеческой скоростью. Я успел отшатнуться, лезвие полоснуло меня по предплечью, в то же время я выхватил свой меч и коротко ткнул им перед собой.
Клинок вошел мягко, без привычного скрипа о железо доспехов, лишь хрустнули какие-то суставы. Я сделал шаг назад, выдергивая меч. Бородач смотрел на меня остановившимися глазами. Изо рта хлынула кровь, он захрипел и упал лицом вниз.
Сэр Торкилстон проговорил с холодным презрением:
— Это и был тот самый Блыскавец, о котором ходили легенды?
Один из разбойников пробормотал:
— Он...
— Не такой уж он и страшный, оказывается...
— Уже никого не напугает, — согласился я. Взглянул на остальных. — У вас есть возражения?
— Нет-нет, — вскрикнул один из них, — это был плохой человек, ваша милость!
— Плохие должны сидеть дома, — сообщил я. — Ставни нужно закрыть. Никто их плохизма не увидит.
Сэр Торкилстон забрал коней, мы отправились в обратный путь. По дороге поглядывал на меня с удивлением, сказал негромко:
— Сэр Ричард, а вы непростой человек...
— Все мы уникальны, — сообщил я другую истину. — ДНК разные, а вот только ведем себя почему-то одинаково.
— Непростой, — повторил Торкилстон с удовольствием, словно часть моей непростоты падает и на него. — Он не только оставался самым быстрым... Говорят, на нем было заклятие, что никто его в нашем мире не одолеет...
— Враки, — сказал я. — Или же было сказано, что никто из этого мира его не одолеет.
Он удивился:
— А есть разница?
— Есть, — ответил я.
Он замолчал и всю обратную дорогу посматривал на меня с испугом и боязливым почтением.
Вскоре копыта застучали звонче по вымощенной булыжником мостовой, пятеро дикарщиков стоят на коленях и укладывают в земле грубо отесанные камни, впереди работники заботливо складывают пирамидки из булыжников, а еще две подводы с горками камней терпеливо ждут, когда разгрузят.
— А всё-таки о городе заботится, — сказал Торкилстон с хмурым одобрением.
— Дороги?
— Три года тому, — сообщил он, — даже в центре города были помойные ямы! И ни одной мощеной улицы. А теперь и окраинные мостит...
— А что вы знаете о священнике? — ответил я невпопад, откликаясь на свои невеселые мысли. — Он здесь на месте?
Торкилстон так удивился, что даже пошатнулся, будто под сильный ударом ветра.
— Священник?.. Честно говоря, у меня всё как-то не находилось времени заглянуть в церковь. Видел как-то, когда проезжал мимо...
— В кабак?
Он ухмыльнулся:
— Да уж и не помню, в кабак или... гм... Когда возвращаешься из трудного похода, ну кто пойдет в церковь? Сперва, конечно, в другие места. А потом уже снова труба зовет, не до церкви... А что случилось? Кому нужна церковь в этом городе? Здесь же свобода. Только здесь удалось настолько ослабить церковь, что она больше не указывает, как жить.
Я вздохнул:
— Указывать-то она указывает...
— ...но ее никто не слушает, — закончил Торкилстон со смешком. — Знаете ли, это же проблема выбора: подчиняться или не подчиняться! Когда можно выбирать, любой предпочтет неподчинение, что и есть подлинная свобода.
Я помалкивал, это мне всё понятно и знакомо. Более того, я со всем этим целиком и полностью согласен. Настолько целиком и полностью, что даже назвать себя говном язык не поворачивается.
Глава 3
Амелия встретила нас со слезами на глазах, Торкилстон въехал во двор, гордо подбоченившись и покручивая ус, дети боязливо толпились на крыльце, а Пес едва не сошел с ума, пытаясь запрыгнуть на Зайчика и усесться со мной рядом.
Я соскочил на землю, дал облизать и понапрыгивать на себя. Ганс и Фриц наконец решились сбежать во двор и повели в конюшню найденных коней.
Я шлепнул Зайчика по крупу.
— Иди в стойло, зверюга. И ничего там не ломай!
Сэр Торкилстон спросил с беспокойством:
— Вы что-то задумали?
— Вернусь в город, — признался я. — Хочу поговорить со священником. Мне всё-таки кажется, с его помощью что-то сделать можно. Да и вообще... Кто, как не он, должен быть светочем?
— Да какой из него светоч? — удивился Торкилстон. — Рядовой деревенский попик!
— То-то и оно, — сказал я с неохотой, — но должен же он хоть как-то ловить мышей...
— Мышей?
— Ну да, — объяснил я, — вот взять сто молодых дворян, что весело и беспечно проводят время в пьянках, утехах и потехах... Но так убивают время только девяносто пять из них! Двое потихоньку, чтобы не вызывать насмешек, уходят на задний двор и там до потери сознания рубят и колят чучело, еще трое ускользают из-за накрытого стола, после которого надо идти к девкам, ускользают и пробираются в библиотеку...
Он смотрел непонимающе. Я вздохнул, развел руками:
— Пройдут годы, и те трое, что отказались от пьянки и баб ради книг, станут кардиналами, верховными канцлерами, а те, что до потери пульса рубились с чучелами, — грозными победителями турниров, полководцами... Я хочу сказать, что и в этом городе должны быть люди, что не поддались этому разгулу. А если и поддались, то ненадолго.
