– Лучше бы он тебя отклонил, – буркнула Аврора.
– Я все это к тому, что бешенство могло уже разлететься по планете. Оно, может быть, уже вокруг, рыщет…
Мы все взглянули на ворота.
– Так… – протянул Деревянский. – Так, значит… МоБ… А где наша любимая Карантинная Служба?
Аврора хихикнула.
– Что?! – насторожился Деревянский.
– Да так, это я о своем. У Карантинной Службы свои проблемы, они раньше чем через три дня не появятся.
– Они вообще не появятся, – заявил я.
– Не слушайте его, – тут же начала Аврора. – Он слишком много болтает. У него в голове гайка.
– Как это? – удивился Деревянский.
Я хотел строго возразить, однако решил послушать, что будет обо мне нагло врать эта персона.
– Его отец любил работать на токарном станке, – выдала Аврора. – Любил вытачивать разные мелкие предметы. И вот однажды он вытачивал гайку, а маленький Аут играл неподалеку…
Нет, все-таки она не совсем безнадежна. Некоторая фантазия есть. Впрочем, это она от меня понабралась. Моя личность излучает слишком мощные энергетические токи, они пронизывают все окружающее пространство, в том числе и Аврору. И изменяют к лучшему.
– И вот гайка выскочила, ударилась в потолок, а затем прямо в голову Аута. Никакого вреда она ему не причинила, но из головы ее извлекать не стали, так до сих пор и болтается. Поэтому и болтливость.
И Аврора ехидно мне подмигнула.
– Это правда? – Деревянский был потрясен.
Нет, все-таки художники странный народ. Кругом разворачиваются на редкость пугающие чудеса, хляби небесные разверзлись, может, через какие-нибудь полтора часа нас тут вообще смоет, и вообще мобильное бешенство, того и гляди зомбаки в дверь начнут ломиться, а живописец Деревянский поражается, что у меня в голове якобы скачет гайка.
– Правда, – сказал я. – Только не гайка, а маховик. Папа тогда маховик для часов вытачивал. Теперь у меня в голове маховик, иногда так и вертится, так и вертится. И точно к языку привязан он. Как маятник.
В подтверждение этой загадочной связи я выставил язык и хаотически им поболтал.
Аврора устало вздохнула.
– В Англии каждые пятнадцать лет человека убивает гайкой, – сказал я. – Это довольно распространенное событие.
– Знаете, а тут ведь какое-то противоречие… – сказал Деревянский.
Он принялся бродить по избушке туда-сюда и чесать голову, видимо, с гигиеной у него были нелады.
– Это на самом деле не противоречие, – промурлыкала Аврора, – у нашего друга Аута в голове маховик…
– Нет, я не про маховик, – махнул рукой Деревянский. – Я про бешенство. Тут ведь явное противоречие…
– Какое противоречие?
– Какое? Какое… На Гогене нет крупных животных со щупальцами…
– Вообще, МоБ темная штука, – перебил я. – Не изученная. Вы слыхали про штамм «Гулливер»?
Деревянский не слыхал.
– «Гулливер» увеличивает размеры, – пояснил я. – А «Эйнштейн» активизирует работу мозга – продуцирует гениев. Знаете Прохорова? Ну, тот, который двигатель третьего уровня просчитал? Он переболел мобильным бешенством и стал гениальным…
– А потом умер, – добавила Аврора.
– Умер, – согласился я. – Потому что надорвался. Пытался обсчитать двигатель, способный обогнать расширение Вселенной. Но зато какой прорыв!
– Да… – грустно вздохнул Деревянский и поглядел на свои руки.
– Вообще Гроган… Последние его работы просматривали?
Грогана Деревянский просматривал, художники обожают всякую философию, думают, что она объясняет мир.
– Так вот, Гроган считает, что МоБ – это новая стадия в эволюции человека. Новые резервы открываются, сверхвозможности всякие. Переболев МоБом, человек завоюет Вселенную. МоБ – это та самая животворная Божья Искра, с помощью которой творится Будущее.
– Ты же говорил, что Гроган считает МоБ концом света, – встряла Аврора.
– Ну, да. Или завоевание Вселенной, или конец света, одно из двух. А вообще я про Карантинную Службу хотел рассказать, – вспомнил я. – Ее не существует на самом деле. Что это за Карантинная Служба, которая не может прийти на помощь в течение суток? Кто-нибудь когда-нибудь видел КС в действии? Видел их корабли? Да и агенты тоже… Только рассказы да репортажи. А это ведь легко фальсифицировать.
– У них есть Академия, – возразила Аврора. – Здание в километр высотой.
– А я видел «Йокогаму», их корабль, – добавил Деревянский.
– Неизвестно, чему в этой Академии учат, – сказал я. – Может, рыбу удить. А может, в карты играть. А «Йокогама» это вообще муляж.
– Точно не гайка, – хлопнула в ладоши Аврора. – Точно маховик.
– Что-то я устал, – сказал неожиданно художник.
И безо всякого предупреждения улегся на нары, накрылся пончо и захрапел. Точно выключился. Аврора поглядела на меня с недоумением.
– Не вынесла душа поэта, – прокомментировал я. – Сенсорная перегрузка. Часа четыре теперь проспит. Или восемь.
– Хоть двадцать восемь. Послушай, Аут, что мы делать с тобой-то будем?
Это Аврора произнесла почти шепотом.
– Не знаю, Анжелика, не знаю. Пусть дождь для начала кончится. Пока дождь, выбираться смысла нет, по грязи далеко не ушлепаешь. А когда дождь кончится, начнется разлив. И течение ускорится. Честно говоря, я не знаю, как мы отсюда будем выбираться. По берегу…
– Я тебе говорила! Я тебе говорила, что нечего сюда соваться!
Вот так фокус! Сама склонила меня к пиратским действиям, а теперь Белоснежкой прикидывается!
– Да это я тебе говорил, что не надо к художникам лезть! – злобно прошептал я. – Говорил! Я предлагал все по-человечески – залить илом пляжи Карантинной Службы! И жили бы преспокойненько!
– Как поливать грязью то, чего не существует?! – в ответ прошептала Аврора. – Ты же говорил, что Карантинной Службы нет!
– Это мозгов у тебя нет! Любительница живописи! О дорогая, вы так прекрасны, что я напишу ваш портрет креветками! В пене!
Мы еще немного поругались и разошлись по противоположным углам. Я устроился на каких-то дерюгах, Аврора уселась на ведро. Захрапел Деревянский, и мне тоже немедленно захотелось уснуть. Некоторое время я сопротивлялся, потом отключился. Снились мне почему-то валенки. Целый бассейн валенок, я сидел на краю, потом появилась Аврора и столкнула меня с бортика. И я стал тонуть.
Тонуть в валенках было странно. Но не так, как в развернутой воде. Скорее приятно, как-то уютно, по-домашнему. Погружался на дно, грустил о чем-то. Всплывать совершенно не хотелось, хотелось спать, покоя хотелось.
