Он сказал торопливо:
— Да-да, я расскажу все!.. Но нам рассказывать почти нечего. Мы просто живем... Мы уже тысячи лет живем вашей жизнью: все говорим на вашем языке, своего у нас давно нет, все знаем вашу историю... потому что своей нет... я же говорю, что у нас и десятки тысяч лет назад все такое же... у нас ничего не происходит.
Я вздохнул:
— Знаешь, это я переживу. Хоть христианская культура от прочих отличается в первую очередь интересом к другим культурам, но из меня такой христианин, что... когда слышу слово «культура», рука тянется к мечу. Ну ты понял, меня больше интересует как раз наша культура, человечья. Не зная своей, неча лезть изучать чужие, я ж не демократ какой-то! Тем более преклоняться, вешал бы гадов...
Он, похоже, не понял, что-то сложное я завернул, а они хоть и миллион лет наблюдают за человечеством, даже сами считают себя частью человечества, но такие сложности вряд ли поймут, человек — это звучит!
— Ты единственный, кто нас видит, — повторил он с прежним удивлением, — это чудо какое-то!.. И слышишь... нас люди не слышат, мы говорим... по-другому.
— Я три языка знаю, — похвалился я. — В смысле, еще и два матерных. Так что я полиглот. Просто у меня ухи ширше, вот и ловлю звуков больше. Значит, тебе повезло, малый. Я кладезь мудрости, сам понимаешь! Столько могу рассказать, как коней кормить или подковывать...
Он махнул светящейся лапкой.
— Это мы знаем во всех мелочах. У вас разнообразнее жизнь, чем у нас, потому за нею и наблюдаем с таким интересом...
— Как в театре? Понятно, понятно. Из стен смотрите, как из партера. А кто повыше устраивается, то там ложи. Кстати, как ваш народ зовется?
— Зовется? — переспросил он в недоумении.
— В смысле, самоназвание, — объяснил я. — Вон якутов зовем якутами, а они, оказывается, саха, грузин называем грузинам, а они — картли, а немцев, вот уж бедный народ, как только не зовут!
Он понял, развел лапами в чисто человеческом жесте и с человеческой мимикой.
— Знаешь, мы настолько привыкли считать себя почти людьми, хоть и тайными, что уже и самоназвание забыли! Мы не только перешли на твой язык, но у нас все ваше: мимика, жестикуляция, хотя это было непросто... А назывались мы в древности вроде бы...
— Как?
Он снова пошевелил мордочкой.
— Понятно?
— Нет, — признался я. — ну да ладно, я пока не умею радиоволнами. Или гамма-лучами, не знаю, что у вас.
— Зови нас дефами, — предложил он. — У вас когда-то они существовали. Не такие, как мы. Но что-то похожее. Да, дефы, так нас примерно и называли...
— Кто?
Он подумал, покачал головой. На мордочке появилось удивленное выражение.
— А в самом деле, кто... Не мы же сами... Ах да... были и другие, ужасные, это потом мы постарались о них забыть. Мы хотим жить счастливо, потому такое стараемся забыть... Они вытеснили нас наверх, а сами остались в огненном океане. Там внизу, ты не поверишь, даже не моря, а необъятный океан из расплавленного золота, железа и разных металлов...
— Поверю, — ответил я. — А вас точно никто не звал Филигонами?
Он ответил с недоумением:
— Как только нас не обзывали, но филигонами. А почему?
— Да так, — ответил я торопливо. — Почудилось, значит, это еще впереди, Господи Боже... что мне предстоит ишшо! Вы живете здесь испокон веков?
— Нет, — ответил он.
— А с каких времен?
— Испокон, тысячелетий... Нет, даже больше. Людей здесь не было вовсе.
— В смысле, — спросил я с бешено колотящимся сердцем, — сразу после Великой Войны Магов?
Он покачал призрачной головой.
— Я понимаю, о чем ты, человек... Нет, намного раньше. Эти войны, что опустошали поверхность земли, уничтожили почти всех людей, а также убили много наших, что уже начали селиться в их замках. Но, к счастью, большая часть нашего народа живет на больших глубинах.
Глава 4
Общение с дефами занимательнее, чем с сэром Растером или графом Росчертским, так что я утром лишь показался на завтраке и тут же вернулся в свою комнату. Едва опустился за стол, из стены напротив высунулась светящаяся голова, похожая на клубок серебристой шерсти. Даже на клубок шерсти из лунного света.
— Привет, — сказал я. — Вижу тебя, ворюга.
— Я не ворюга, — ответил деф обидчиво. — Я любознательный.
— Я тоже, — признался я. — Но я пока могу сообщить мало. А что могу, то... потом. Давай рассказывай ты. У вас накопилось больше.
Деф время от времени прятался в камень целиком здесь ему то ли как в верхних слоях атмосферы, то ли напротив, как под водой без акваланга, в камне восстанавливал дыхание и снова высовывал мордочку.
Своей жизни, как я понял из его рассказа, у дефов нет, потому так интересуются чрезвычайно сложной и непонятной жизнью людей, стараются понять мотивы поступков, строят гипотезы и предположения, Да и чем еще заниматься, когда есть стол и кров, не нужно заботиться о защите от холода, что заставило наших предков придумать одежду, не надо ломать голову, как прокормиться, для этого мы приспособили сперва суковатые ветки, потом дубины, камни, каменные топоры, луки и генетически измененную пшеницу...
А дефы всегда жили в тепле и довольстве, потому, даже наблюдая, как обезьяна слезла с дерева и начала стремительно изменять мир, они только наблюдали за ней с интересом и недоумением, но сами так и остались в своем первобытном раю.
Небольшая часть дефов живет в Хребте: это позволяет им, экстремалам, высовывать мордочки и смотреть на удивительный мир, расстилающийся внизу. В моем представлении они за тысячи лет источили каменную громаду, как муравьи точат трухлявый пень, но на самом деле, конечно, Каменный Гребень остается таким же монолитом, как и был. Хитрецы передвигаются в нем, не нарушая структуры гранита, но, конечно, границы их ареала обитания проходят там, где заканчивается камень. Именно камень: в болоте, дереве и даже в песках передвигаться не могут.
— Все равно вам хорошо, — сказал я на это, хотя так и не думал, но собеседнику такое говорить периодически надо, чтобы проникся к тебе и выкладывал все тайны. — Мне через Хребет приходилось уже дважды... Как вспомню этот Перевал, так и вздрогну. А вы и понизу спокойно бегаете с одной стороны на другую.
Он сказал довольно:
— Да, это нам легко. Правда, в древности и люди могли, но во время Четвертой Войны, как вы ее называете, туннель обрушили...
— Под Хребтом, — спросил я ошалело, — был туннель?
— Да.
— И... люди могли по нему?
— И люди, и кони. И телеги. По две в ряд...
— Здорово, — прошептал я. — Такое сокровище загубили... Вот и говори, что войны — двигатель прогресса! После такого рывка к прогрессу всякий раз начинают воевать каменными топорами.
