Сам где-то стирал?
Если ему кто-то стирал, тем более не приходи.
Сам стирал – тем более.
Они что, думают, что я буду вот это ихнее все…
В общем, сам стирал, сам в нем… А сюда – не…
У меня эта мужская стирка вот здесь. Они же жмакают… Пожмакал, пожмакал и вывесил на балкон…
Оно ж у них все одного цвета.
Потому что цветное, нецветное, джинсы, майки, платки, носки черные, сорочку белую – всё жмакают вместе.
И в этом результате он и ходит.
Все черно-голубое, и нос такой, и зубы, и волосы, и туфли.
Все в одном тоне.
В таком цвете только с балкона вниз головой.
Их, как самоубийц, в четыре раза больше женщин.
И живут в среднем на двадцать лет быстрее.
А непроходимость пищеварения!..
Он же сам себе варит.
А потом сам же не может переварить.
Была у одного.
Он в кастрюле что-то размешивал на большом огне…
Сейчас, говорит, суп будем есть.
Живет уже лет пять один.
Переходящий приз.
Раза три-четыре переходил из рук в руки.
Отсудил у кого-то за что-то комнату, и кастрюлю из черного алюминия. И сковороду, где еще картошка довоенная.
А духовку включил – сразу дым.
Там еще ничего не было, а дым столбом.
Гуся, говорит, тушил на Новый год.
– И как? – спрашиваю.
– Потушил, – говорит.
А меня привлекал супом из горохового концентрата.
– Что ж, – я говорю, – вы такой дикий… У вас пригорелым дымом от каждого угла…
– Сейчас устраним…
Из туалета притащил дезодорант, вначале углы опрыскал, потом себя, потом меня, чтоб все пахло одинаково.
Ну вы бы могли с этим гусем тушеным?..
Я не говорю «лечь»… Не надо перебивать… Я не говорю «лечь»…
Меня этот запах пригорелой сирени…
У него и концентрат пригорел.
А он как пиджак снял… Господи!..
В двух галстуках оказался. Один на спине, один на груди.
– Боже! – говорю. – Кто вас так?
Ну он забегал. Потом выпил и рассказывает.
Первый галстук он надел и вспомнил, что не брился. Задвинул его на спину, чтоб побриться.
Побрился, видит – без галстука…
Ну достал из шкафа последний.
Хуже, что он свою наливочку предложил.
Ну… Он сам из чего-то гонит.
Дрожжи с кофием растворимым.
Потом туда, видимо, капает эту сирень, которой себя обдал.
Всё у него в этой сирени. И суп.
И это кашне…
Ну он же его намотал.
Я ж после супа задерживаться не стала.
– Что же, – говорю, – вы его не постираете?
– Как же, это же, – говорит, – ангорская шерсть. Еще от мамы.
Ему, наверное, лет шестьдесят…
Я про кашне.
– Как же, – говорит, – его ж стирать нельзя.
Да, конечно, теперь уже нельзя.
А джинсы эти с карманами накладными по три кармана на штанине… Нижний у пола.
Очень, говорит, удобно. Купишь курицу, картошки, лука – руки, говорит, свободны. Очень удобно…
Он, когда поели гороховый концентрат, предложил раздеться…
Но я как представила, какой он там внутри…
И эта постель…
Она у него прямо возле стола.
Чтоб поел – и туда, или наоборот: оттуда поел и опять туда.
Я у него спросила: «Что же ваша последняя жена вас ничему не научила?»
Он сказал, что она его научила обходиться без женщин…
– Что ж вы меня пригласили, если вы такой радостный и одинокий?..
– Да, – говорит, – как-то образ жизни надо менять.
– Так сначала меняйте, – говорю, – а потом приглашайте.
– Вы, – говорит, – мне очень нравитесь.
– И вы, – говорю, – мужчина приятный, только возле вас сильно много работать надо. Может, кому-нибудь это будет приятно. Пусть поработает, а я потом приду. Я не ревнивая.
Он говорит:
– Я, – говорит, – не могу, если кто-нибудь будет мои вещи переставлять. У меня всё в идеальном порядке. Вот наливочка… Вот к ней… Сейчас… Вот килечка… Вот… А вот рюмочка… Я порядок люблю.
– Так я же вижу. Всё у вас в порядке. Вы помните, где что лежит. Я перепутаю. Так что отпустите меня, ради Бога. И провожать не надо. Отдыхайте… А вообще, – говорю, – Григорий Михайлович, звоните. Может, встретимся. Я вас научу чего-то делать по-быстрому.
И ушла – красивая, гордая, но добрая.
Вот некоторые делают из меня одну.
А я и есть одна, но такая разная!..
«Он стоял высокий…»
Он стоял высокий, цветущий, весь в женщинах. Потом осыпался.
Одна иссохшая, сморщенная долго держалась на нем, но и ее сдуло…
Один…
И это всего лишь осень.
А впереди настоящие холода.
Но характер!
– Мы с вами год вместе провели. Вы помните? А прошлая зима, какой был дикий мороз – вы помните?
– Зиму помню, – скрипнул он, – вас не помню.
– Извините, – прошелестело внизу… – Я не думала, что за один сезон такие перемены…
– Что-что?
– Извините.
«Я люблю тех…»
Я люблю тех, кому становится неловко.
Кто теряется и краснеет.
Кто лепечет от растерянности или молчит.
Не находит слов в ответ на очень четкое, конкретное обвинение в чем угодно.
Живые теплые люди.
Не лжецы, которые обладают хладнокровием, не бизнесмены, чередующие жестокость с неискренним весельем. Не женщины, потерявшие способность смущаться.
Так называемые девушки без комплексов.
Мы их видим на эмалированных экранах.
Звонкие, четкие, как будильники.
Девушки без комплексов.
Вот такие превалируют, без комплексов, то есть без прикрас.
Ну ничего.
Искренность всегда ценилась.
А сегодня взлетела, как недвижимость.
