…пальцы мои наткнулись на горячую лапу толщиной с бревно. И твердую как камень. Я попытался ее оторвать от моего плеча, сломать или хоть что-то сделать, но услышал лишь удовлетворенное рычание. Лапа потащила меня к стене, я успел развернуться и увидеть раскрывающиеся челюсти.
Голова едва не взорвалась от жуткого лая. Пес рычал, хрипел, давился яростью, и рука внезапно ослабела. Я приложил все усилия, чтобы высвободиться, упал на пол, отполз чуть и развернулся к стене.
Пес, вздыбив шерсть и став почти вдвое крупнее, припал на передние лапы и люто рычал на стену, откуда смотрит каменный зверь размером с гигантского медведя и тоже скалит клыки. Я видел, что чудовище шевелится, поднимает лапы. Когти правой окрашены моей кровью, пасть распахивается шире…
— Назад! — крикнул я и сам поспешно отполз на заднице. Зверь на стене мгновенно застыл. Рычание пса медленно стихло, шерсть опустилась, он пошел ко мне, опустив голову.
Я почесал ему за ушами, успокаивая, медленно начал приближаться к стене. В какой-то момент в барельефе что-то произошло: не изменился, но нечто в нем моментально ожило. И если буду приближаться еще и еще, то переступлю и вторую грань, после чего меня можно схватить…
Во мне от ужаса тряслись все кишки, но человек — непонятная тварь, я сделал еще осторожный шажок, еще, барельеф начал быстро меняться, стал выпуклее, чудовищная голова выдвинулась из каменной стены… но я уже отпрянул под рычание Пса.
— Все хорошо, — сказал я дрожащим голосом. — Все хорошо… Это эксперимент. Мы не можем без экспериментов. Мы же, мать-мать, по образу и подобию…
Не знаю, как ходили здесь прежде, то ли я вторгся, не сказав пароля, то ли что-то нарушилось, но жуткие хари поворачиваются прямо в камне и провожают меня глазами. Иногда слышатся крики, рев и даже знакомые мне механические звуки. Сердце начинало ликующе стучать, распознавая то ли рычание трактора, то ли гул реактивного самолета.
— Доберусь, — прохрипел я зло, — надо только наложить на это загребущую лапу…
Бобик бежал на пару шагов впереди, часто оглядывался. Шерсть на нем почти не опускается, а рычание все время клокочет в горле.
ГЛАВА 11
Коридор вывел в небольшой зал. Пол выложен зелеными малахитовыми плитками, потолок тонет в полутьме, но и там какой-то рисунок, на хрен кому нужно такое излишество, под ноги надо смотреть, а не на потолки. Зал пуст, если не считать картин, то ли нарисованных прямо на стене, то ли втиснутых туда вместе с рамами.
И еще небольшая ниша, в ней пять кувшинов из потемневшей меди. Я взял один в руки, потрогал, потер на всякий случай, вдруг типа медной лампы, заглянул внутрь, пусто. Даже узор простенький, дикарский, словно папуас учился проводить волнистые линии.
Бобик рычал и смотрел на одну из картин. Я подошел ближе, пальцы опустились на толстый загривок, но глаза не отрываются от картины, холодок ужаса пополз по спине.
Обычный пейзаж, хоть и с незнакомыми мне растениями. Деревья напоминают худых пауков на длинных ногах, но нечто похожее я видел на кадрах про наводнение на Цейлоне. Даже небо почти земное, у нас тоже бывает такой же малиновый оттенок перед закатом.
Вот только трава шевелится! То ли под ветерком, то ли сама по себе. Не видать бабочек, кузнечиков, стрекоз. Словно вся трава — тысячелапый богомол, задравший лапы кверху.
Моя рука все еще держит кувшин, я на всякий случай осмотрел его еще раз: обычный, бытовой, ничего в нем особого… размахнулся и швырнул в картину. Инстинктивно сжался, ожидая удара, но кувшин пролетел легко, а на той грани, где соприкасаются наш и тот миры, как бы поплыл, словно воздух там плотнее втрое или впятеро, пошел по крутой дуге вниз и медленно опустился среди травы, как на морское дно.
Я замер, стебли качнулись потревоженно, некоторые остались прижатыми, а остальные все так же беспокойно шевелятся вокруг блестящего металлического бока.
— Бобик, — проговорил я, — ты такое видел? Он энергично помахал хвостом и посмотрел с ожиданием.
— Нет, — сказал я, — ни за какие пряники…
Он смотрел с тем же нетерпеливым приглашением поавантюрить. В глазах недоверие, как это, иметь возможность куда-то пойти, побежать, помчаться, и вдруг остаться на месте, не проверить, что там и какими собаками пахнет?
— Ты прав, — ответил я. — Люди — тоже собаки, только двуногие. Потому мы не мчимся вот так… сразу.
Вторая картина изображает звездное небо и огромную спиральную галактику, очень похожую на нашу, только крупнее почти вдвое, а в центральном шаре, на мой взгляд, миллиардов пятьдесят звезд, из-за чего вся галактика похожа на Сатурн.
Поколебавшись, я швырнул второй кувшин и оцепенело наблюдал, как уплывает в пустоту, освещенный с одной стороны лампами светильников, а другая сторона, что в тени, исчезает на это время.
Бобик тоже следил заинтересованно. Я тряхнул головой и сказал так хрипло, что сам не узнал собственный голос:
— Все, пойдем отсюда! А то рехнемся.
Он прыгал по всему помещению, на некоторые картины лаял, на другие не обращал внимания, к одной приблизился с великой осторожностью, из пасти глухое рычание, шерсть дыбом, глаза вспыхнули красным огнем. Мне показалось, что встретил очень хорошего знакомого, которого знает давно и с которым враждует, как собака с кошкой, но я ощутил быстро нарастающую опасность, крикнул торопливо:
— Бобик, ко мне!
Он нехотя вернулся ко мне, всем видом показывая, что если бы не окрик сюзерена, то разорвал бы противника в клочья.
— Взад, — сказал я твердо. — На сегодня хватит.
Он послушно, хоть и с явным сожалением, повернулся и побежал обратно. С картинами бы разобраться мелькнула мысль. Некоторые явно мертвы, точнее, сломаны, повреждены, хотя, может быть, и просто отключены. Нет, в этом бурном мире надо удивляться, что хоть какие-то еще функционируют. Только так ли, как задумывалось? Поврежденная стиральная машина начинает прыгать по комнате, а холодильник ревет громче грузовика. Возможно, и здесь картины работают не так, как планировалось… Ладно, с этим буду разбираться потом, если руки дойдут.
Бобик попытался порычать вызывающе на барельефы, я сказал твердо:
— На фиг! Мы не трусы, но и не два идиота. Да и не перед кем красоваться своей безумной отвагой… Так что давай, топай…
Бобик помахал хвостом и бросился целоваться, объясняя, что любит просто безумно.
— И я тебя люблю, — ответил я терпеливо. — Ну кого еще любить, как не тебя?
Впереди показалась яркая точка, конец туннеля, вернее, начало. Бобик понесся вперед, я инстинктивно прибавил шаг… и тут взгляд, привыкший к темноте, зацепился за квадрат посреди пола. Цвет не отличается, только контур некоего квадрата, но когда я начал всматриваться, то заметил и массивное кольцо, вдавленное в пол.
Люк выглядит как обычная ляда, крышка обычного деревенского погреба, хоть и выполненная с большим тщанием. Я почти без колебаний поддел ручку, ухватил обеими руками, встал над люком и потянул на себя.
