— А от тебя?
— Я свободный художник, — хмыкнул Анисимов.
— Очень смешно. И сколько же в Питере стоит свободный художник?
— Дорого, милая, дорого.
— Не дороже, чем у нас.
— Знаешь, я в курсе ваших гонораров. И черных и белых. Так что, думаю, в Питере настоящий свободный художник стоит поболе.
— Да откуда у вас бабки-то? — не удержалась Галина. — Все деньги все равно в Москве.
— Да? Ну это у кого как… — с таинственным видом пробормотал Анисимов.
— Что ты хочешь сказать? Вы же все из Москвы финансируетесь! Все кормитесь от нас!
— От вас? — На губах журналиста заиграла ехидная улыбочка. — Особенно от вас! Н-да. Хоть ты, Галя, и раскручена по полной программе, а все равно: сидит в тебе эта провинциальность… Московский! Ведешься ты точно так же, как весь народ.
— На что это я ведусь?
— Потом объясню. Не сейчас. Давай лучше подумаем: с чего начнем-то?
— Ты о передаче?
— Ну да.
— По-моему, Комаров уже все решил.
— Да?
— Слушай… — Ипатьевой стал надоедать этот питерский выскочка. — Слушай, давай сейчас не будем? Я прикину ночью, может быть, сценарий попробую написать. И ты прикинь. А завтра встретимся и обсудим…
— Ты ночью прикинешь, я чувствую… Ладно. Завтра так завтра. Кстати, я же еще сегодня приеду.
Он остановил машину на Невском.
— Выскакивай. Здесь стоять нельзя.
— Спасибо, — бросила ему Ипатьева выходя из «Волги».
— Не за что.
Галина прошла по мостовой выложенной брусчаткой, ко входу в гостиницу. Швейцар — здоровенный мужик в черном костюме — предупредительно посторонился, впуская именитую (конечно, он ее сразу узнал) постоялицу. И вдруг Ипатьева почувствовала, что Питер уже не кажется ей таким мрачным, каким представлялся еще несколько часов назад.
Она пощупала свою сумочку, ставшую после встречи с Комаровым чуть-чуть тяжелее, и подумала: «Все здесь, в принципе, совсем неплохо. Только привыкнуть надо…»
Своя игра
— Ну что? Сколько мы тут будем еще сидеть?
Максимов смотрел на Карпова, накручивавшего диск старого, неуклюжего телефонного аппарата. Телефон висел на стене, оклеенной древними, ветхими, неопрятными и местами отклеившимися обоями — лохмотья их свисали по углам, вдоль дверных косяков и над плинтусами. Вокруг аппарата на стене цвело большое, темное жирное пятно — от локтей, плеч и потных ладоней, которыми много лет подряд упирались в стену жильцы, разговаривавшие по телефону.
— Подожди, Николаич. Скоро только кошки…
— Эх ты, писатель, мать твою, мог бы что-нибудь по оригинальнее выдумать. А то — «кошки»!..
— Мужчины!
Игривый голос, послышавшийся из комнаты, заставил Максимова демонстративно закатить глаза и развести руками. Потом он взглянул на своего товарища, аккуратно, со всей осторожностью опустившего трубку на рычаг (телефонный аппарат висел на одном шурупе, да и то — не ввинченном в стену, а просто вставленным в раздолбанное отверстие).
— Ну и подруги у тебя! — прошептал Карпову на ухо Максимов.
— Все нормально. Она отличная баба, — ответил Анатолий. — Не продаст, по крайней мере.
— Она, по-моему, на меня глаз положила. Чего делать-то?
— Тебе и карты в руки, — улыбнулся Карпов. — Сам думай. Ты мужик в конце концов или нет?!
— В конце концов, среди концов… И из конца в конец, на худой конец… — невнятно пробормотал Николай Николаевич.
Из гостиной снова донесся тот же голос — густой, хорошо поставленный и как-то своеобразно, зазывно вибрирующий:
— Ну мужчины же! Чай стынет!
— Пошли посидим как люди… — Карпов хлопнул по плечу своего бывшего босса. — Раз в жизни можно расслабиться? Имеем право!
Они прошли по длинному узкому коридору квартиры (напоминавшему коридор купейного вагона), мимо многочисленных дверей, большей частью запертых. За незапертыми дверями открывались черные, неуютные пространства пустых комнат — без мебели, с крюками, торчащими из потолка там, где должны бы находиться люстры, с обоями, еще сильнее оборванными, чем в коридоре и прихожей, холодные и пугающие своей немотой — одним словом нежилые помещения.
Последняя дверь перед поворотом в кухню была открыта, и из нее лился теплый неяркий свет.
— Мужчины! — в третий раз пропел голос.
Но мужчины уже входили в просторную, в три окна, комнату, уставленную старинной и просто старой мебелью — загроможденную так, что для того, чтобы пробраться к любому из окон из любой точки комнаты, приходилось двигаться не по прямой, а изобретать сложную, ломаную траекторию… Как иначе не зацепить рукавом какую-нибудь из бесчисленных статуэток, вазочек или декоративных тарелочек, размещенных на этажерочках, полочках, туалетных столиках, специальных подставочках, комодах и буфетах?
Кроме всего этого почти музейного изобилия в комнате находилось еще прямо-таки подозрительное количество горшков, кадок, кашпо и кувшинов с разнообразной растительностью — от букетиков полевых цветов, купленных у бабушки возле метро, до монументальной пальмы между окнами, пары фикусов, китайской груши и нескольких кактусов.
Хозяйка просто терялась на общем пестром фоне, в котором преобладали коричневый и зеленый тона.
— Амалия Викторовна! Вот и мы! — Карпов говорил, обращаясь в пространство в надежде, что хозяйка сама рассекретит свое местоположение. Оглядываться, глупо крутя головой, ему представлялось невежливым.
— Да, Толя, давайте к столу. Давайте, мужчины, все готово, все стынет, а вы там сели на телефон! И это называется — в гости пришли? Как-то даже странно.
— Ничего, Амалия Викторовна, вы уж нас простите. Столько дел!
— Ладно, ладно, Толя. Я знаю, что ты человек занятой. И хорошо. В наше время иметь работу — большое счастье. Особенно такую, как у тебя. Впрочем, я тоже не жалуюсь.
— Садись, Николаич, — помог сориентироваться товарищу Карпов, указав рукой туда, откуда доносился голос хозяйки.
Максимов посмотрел в нужном направлении и увидел, что Амалия Викторовна сидит на пестром маленьком диванчике почти скрытом огромным фикусом, росшим из внушительных размеров кадки.
Перед диванчиком стоял стол овальной формы, такой же древний, как и вся остальная мебель в этой комнате.
— Давайте, давайте! Что вы стесняетесь?
— Мы не стесняемся, — ответил Максимов. — Мы просто осматриваемся. Красиво как у вас! И много всего… Непривычно, знаете ли. Как в музее.
— Да, мне многие так говорят. Вернее, говорили. Теперь-то сюда почти никто уже не ходит.
