Он покачал головой.
– Сын мой, это очень серьезная и сложная борьба. Я сегодня всю ночь беседовал с Господом, и душа моя все еще смущена… Уверен ли ты, что, начиная борьбу с ним, не действуешь по его незримой подсказке?
Меня осыпало морозом.
– Отец Дитрих, – проговорил я тоскливо. – Сатана не раз демонстрировал, что я иду, несмотря на все сопротивление, по той дорожке, которую наметил для меня он. Но так ли это или это ловкий ход в борьбе… а вся жизнь борьба, как говорят классики, я не знаю. Но сейчас на мне Армландия, и я не могу сидеть сложа руки и наслаждаться правом первой брачной ночи! Надо что-то делать. " нет-нет, отец Дитрих, я не прошу подсказки, я уже наметил ряд реформ!.. Но мне нужны люди, что будут ее проводить. И мне очень хотелось бы, чтобы церковь несколько отошла от своего чистоплюйства и приняла участие.
Он поморщился:
– Сын мой…
– Да, отец Дитрих?
– Нельзя о церкви столь непочтительно, – проговорил он с укором. – Это просто нехорошо.
– Простите, отец Дитрих, – произнес я с невольным раскаянием. – Это я от излишней… детскости, наверное. Чтобы вроде защититься. Я весьма чту церковь, даже очень чту, потому и защищаюсь. Путано? Сам знаю. Но главное – церковь чту и хотел бы, чтобы она не только о божественности, где с Сатаной сражаться нетрудно, но и на земле, где у него на руках все козыри. И будет еще больше, если прощелкаем хлебалами. Церковь уже щелкает! А то ли еще будет… И церковные браки между гомосеками разрешит. Это я так апокалипсирую…
Он вздохнул:
– Груб ты, сын мой. И говоришь то, чего никогда не будет, пока церковь существует. Но я понимаю тебя, хоть и с трудом. Это от твоего смущения. Тебе стыдно показать, что заботишься о ком-то, что желаешь сделать добро… Даже не знаю, из какого непотребства ты явился в наш мир, если стыдишься добрых слов и добрых дел. Неужели в твоей стране так уж все попрано святое и чистое?
– Вы даже не представляете, отец Дитрих, – ответил я, – как угадали. В моей стране каждый говорит с гордостью: «Вот такое я говно!», и всякий живет, как это самое говно.
– Живет ли?
– Живет, – подтвердил я. – И считают, что в говне лучше, чем в яблоке.
– Чем же?
– Мыться не надо. Он протянул:
– Да-а-а, это серьезный довод.
– У нас все можно объяснить и все оправдать, – сказал я тоскливо. – Это называется политкорректностью. Наша церковь по уши в этой дерьмовой политкорректное™. Хоть тут еще не сдается… Отец Дитрих, я знаю, что если не укреплять церковь ежечасно, она превратится в дом ряженых. И считаться с нею не будут. Но сам я укрепить ее не могу. Мне в Армландии нужны вы!
Отец Дитрих произнес с некоторым одобрением:
– Мне приятно общаться с тобой, сын мой. Ты странно быстро возмужал, не заметил?
– Насчет возмужания, – ответил я нервно, – не уверен, но что-то во мне поменялось, верно. Слишком многое свалилось на мою голову, которую я вообще-то берег от любых забот. Отец Дитрих, повторяю, вы мне нужны в моей Армландии! Не увиливайте от серьезной работы.
Он покачал головой.
– Сын мой, это ты – вольный лорд. А я шагу не могу ступить без разрешения церкви. И трибунала святой инквизиции.
– Так получите разрешение!
– Это не так просто.
– Почему? Он вздохнул:
– Это у тебя все легко: приказал – и все. А у нас решения принимают только после долгих обсуждений…
Я удивился:
– Разве не вы – Великий Инквизитор?
– Я, – согласился отец Дитрих, – но я всего лишь первый среди равных.
– Ага, – сказал я, – это как Цезарь в сенате. Понятно.
– Цезарь?
– Он тоже сперва долго миндальничал, – объяснил я, – но тамошние демократы так его достали, что прикрыл ту лавочку и начал править, как надо.
Отец Дитрих кивнул:
– Единоначалие – великое благо. Но только во время войны, голода или великой катастрофы.
Я сказал с угрозой:
– Так вот откуда выползла эта демократия… Вот уж не думал, что колыбель – церковь! Ладно, вы хоть поставите этот вопрос? В смысле на обсуждение, а не как-нибудь иначе? Он кивнул, глаза стали очень серьезными и строгими.
– Поставлю.
– Сразу же? – потребовал я.
– Сразу, – пообещал он. Добавил: – Дело серьезное, вижу по тебе, сын мой.
Глава 5
Я вышел из церкви на мороз весь из себя жаркий и чуть ли не дышащий огнем, доводов все больше, чем дальше от церкви, вот такой умный всегда с запозданием. Холодный воздух охладил лицо, с неба сыплется мелкий снег, у прохожих на плечах уже белые полоски, а один прошел мимо, удивив огромными заснеженными бровями.
Честно говоря, идеи христианства для этого мира чересчур светлы и возвышенны. Вообще для человеков вне зависимости от эпохи. Даже отцы церкви, более приземленные и практичные, к тому же совсем не святые, а очень наоборот, мало что смогли сделать, чтобы они стали проще и понятнее рядовому человеку. Правда, поработали достаточно, чтобы закрепить в сознании, но это больше за счет того, что убедили принять новую веру правителей, а простому народу… гм…
Даже воскресший Христос непонятен: явился каким-то бабам и одному из своих учеников, а мог бы – Ироду, который зря истребил младенцев, или Пилату, который отправил его на крест, Иуде, который предал, Каиафе, что настоял на осуждении и казни! Я уж точно поступил бы так, я их всех, гадов, довел бы до сердечного припадка!
Но Иисус – не граф Монте-Кристо, упустил возможности, так понятные всем. Граф Монте-Кристо потому так и популярен, что поступил, как каждый бы из нас на его месте. А Христос недостаточно… понятен, потому что слишком чист. Бог – непознаваем по определению, даже и пытаться не стоит, его сын Иисус – познаваем частично, все-таки он из чрева земной матери, а вот если бы Иисус пожил дольше, женился и нарожал детей, то вот они, внуки Бога, были бы намного понятнее как королям, так и простому люду, чем их батя, в котором слишком много от их деда, Бога. И если бы они, а не их отец, создавали новое учение, еще более приземленное и упрощенное, чем христианство, оно быстрее укоренилось бы в народе…
Возле северной башни прохаживается часовой, сразу заступил мне дорогу:
– Туда нельзя!
– Знаю, – ответил я невесело, – но я имею честь быть замеченным Ее Величеством. Королева знает меня.
Часовой покачал головой:
– Сожалею, у меня приказ.
– Не сожалей, – посоветовал я. – Кликни старшего.
– Я здесь и старший, – ответил часовой. – У нас нет свободных людей, сэр. Я вижу, вы не знаете, что делается в Зорре. Ваше имя?
