Я вспомнил, что про неурожай уже слышал, помолчал в затруднении, не люблю эти вот трудовые будни феодала, мне бы только право первой брачной ночи и прочие льготы, а эту грязную работу спихнуть бы на сотрудников милиции.
Я вздохнул тяжело.
– Ладно, а поскрести по сусекам, проверить подвалы, как-то выкрутиться, дотянуть до весны?
Он ответил понуро:
– Ваша милость, все перепробовал. Вон спросите у старосты.
Я вперил грозный взор в старосту. Тот вздохнул и опустил голову, комкая шапку в руках. Я перевел взгляд на священника. Тот вздохнул еще тяжелее, но, в отличие от старосты, поднял очи к небу и зашевелил губами.
Переступив с ноги на ногу, я пробежал по ним взглядом, надо бы выдать какое-то решение, но какое, в черепе сумятица. Я вздохнул вслед за старостой и священником, кивнул второму:
– А ты кто?
Он ответил с готовностью:
– Ваша милость, я – Улынга. Никогда раньше не бил в вашем замечательном лесу оленей, не крал ваш хворост! Это первый раз, клянусь Господом!
Священник поморщился, клясться Господом – кощунство, но смолчал, а я спросил по накатанной:
– Почему не купил?
– Не за что, ваша милость.
– Почему не попросил?
– Не дадут, ваша милость…
– Почему не попросил?
– Ах, ваша милость, все такие бедные…
– Почему не поскреб по сусекам? Вдруг да где-то в подвале остатки муки? Или зерна?
Его глазки пару раз зыркнули по сторонам, но ответил с подъемом:
– Ничего не было, ваша милость!
– Понятно, – буркнул я. – А ты, лохматый, что скажешь?
Третий крестьянин поднял голову, в глазах неприязнь, но ответил достаточно покорно:
– Я тоже беден, ваша милость. И у меня ничего нет. И в долг никто не дает.
– Понятно, – повторил я. – Ну, а ты… как я понимаю, это ты их повел в лес охотиться на свежее мясо? Как тебя зовут?
Четвертый, коренастый мужик, взглянул мне в глаза.
Лицо смелое, в глазах веселая лихость, а когда заговорил, я чувствовал за покорными словами слабо прикрытый бунт:
– Мы уже месяц не ели мяса. А какие мужчины без мяса?.. Купить не за что, в долг не дают… А в лесу оленей не счесть. Решили, что вашего богатства, ваша милость, не убудет. Словом, бес попутал!.. Нечистый только и следит, чтобы человека толкнуть на путь неправедный. Но вот смотрю я на святого отца, и такое раскаяние гложет мне душу… Мне бы сейчас в монастырь уйти, замолить грехи! Или праведным трудом восполнить ущерб.
Я выслушал, кивнул:
– Да, молодец, говоришь хорошо. Чувствуется, побывал не только в своей деревне. Вон святой отец уже молится за твою душу, радуется, что на тебя снизошло просветление. Вожак сказал громко:
– Вот как бог свят!.. Истинно просветление снизошло!.. Отныне буду вести жизнь только праведную!
– Будешь, – согласился я. – Макс!.. Этого вот, который Хансен, отпустить – у него в самом деле не было другого выхода, как украсть. Украсть – меньший грех, чем умереть от голода, когда можешь… не умирать. Этих двух – выпороть. Да не на конюшне, а посреди двора, привязав к столбу, чтобы все видели.
Один вскричал истошным голосом:
– Ваша милость! Почему Хансена отпускаете, а меня пороть изволите?
Я ответил громко:
– Потому что он в самом деле и просил, и умолял, и в погребе все выскреб! А ты? В самом деле обращался к односельчанам?.. Эй, староста, ответствуй! Просил этот герой у тебя в долг? И вообще у тебя абсолютно не осталось еды? Даже в самом дальнем уголке подвала? А что, если сейчас пошлю проверить?.. Послать людей? Но тогда учти, если отыщем хоть горстку муки или зерна, велю повесить!
Он опустил голову, в тишине все мы услышали глухой голос:
– Винюсь.
– Значит, – сказал я с нажимом, – хоть мука, но все-таки есть?
– Зерно есть, – ответил он глухо. – Три мешка. До весны хватило бы. Но мяса восхотелось…
Я кивнул Максу, тот перевел взгляд на стражей. Двух подхватили и потащили к столбу посреди двора. Я обратил грозный взор на последнего, тот смотрел на меня с ожиданием, на лице ни тени страха.
– Повесить, – сказал я с нажимом. Он охнул, вскрикнул:
– Ваша милость, за что?
Я посмотрел поверх его головы на замерших челядинцев и толпу крестьян.
– Не оленя жалко, – ответил я. – Я защищаю ваш праведный образ жизни. Вы работаете, и у вас есть, чем пережить трудную зиму даже после двух неурожаев. Вы все лето запасали траву, сушили и складывали в стога, чтобы кормить коров, овец и коз, так что у вас и на зиму есть мясо. А эти герои… я не знаю, как себя вели и что делали летом, но… ладно, у одного, в самом деле, в доме и в закромах пусто: не буду разбираться, почему, но трое других пошли воровать не от крайней бедности! От бедности, но не от крайней. Могли бы дожить до нового урожая и без воровства. Если их пощажу, будут посматривать на вас свысока. Мол, вы с утра до вечера копались в земле, а мы пили и гуляли – вот какие лихие ребята! И ваш труд вроде бы станет менее почетным, чем воровство… Так что зачинщика – повесить, а этих двух на первый раз просто выпороть. Попадутся еще раз – повешу.
Один ушел, кланяясь на каждом шагу, а двух привязали к столбу, готовя к бичеванию. Я всматривался в лица собравшихся, но не увидел сочувствия. Напротив, преобладает злорадство. Хороший признак. Хоть и нехорошо вроде бы, когда радуются чьей-то казни или наказанию, но… кстати, а почему нехорошо? Как раз хорошо! Зло должно бытьнаказаноприлюдно.Оставшись безнаказанным, зло тут же порождает другое зло, разрастается, пускает корни и ветви, и вот уже вся округа заполнена желающими только пить и гулять да чтоб работы не знать. Но откуда-то да надо брать это самое, чтобы «пить да гулять»?
Хуже того, честно работающие начинают выглядеть лохами и неудачниками, чувствуют себя ущемленными, неполноценными, трусящими лихо украсть, стащить, ограбить…
Раздались смачные удары бича, крики наказываемых. Я еще раз посмотрел на довольные лица честных тружеников. За спиной горестно вздыхал священник: суд по-божески оказался строже людекого.
– Ладно, – сказал я невесело, – проехали. Надеюсь, это не испортит нам аппетита. Макс, пойдем… Святой отец, вы тоже!
Я повернулся и в сопровождении почтительно помалкивающего Макса и священника вернулся в донжон.
Возвращаясь со двора, нельзя пройти мимо открытых дверей в зал, откуда вкусно пахнет накрытым столом. Мы и не прошли. Там уже почти полный состав, посыпались вопросы.
Священник, человек деревенский, застенчиво сел на дальний от нас конец стола. Макс принялся было рассказывать, но умолк и посмотрел на меня с вопросом в глазах.
