— Для того стоять и не надо. Токо при чем здесь она- то?! — с досадой поморщилась Милла. — Не в ней дело. Ну, сделает что, сильный страх; что ему скажешь? Высокородных не встречал, что ль?.. Да и кому она нужна-то?.. Я о другом мету.
— Ну так не тяни.
— История странная.
— Я бы сказал: «слишком крута», — поправил капитан, потирая ладонью лицо. — Неожиданно как-то.
— Да и добрый он больно. Не бывают они такие.
— Ну и что ж ты думаешь, права?
— Думаю, как бы не оказался он тоже нелюдью. Какой-нибудь старый страховидло, сто лет спал, проснулся, из-под холма вылез, почуял, что на его земле давно уж люди живут, и решил порезвиться. Мож, пройдёт день-другой, он шкуру человечью снимет и пойдёт убивать. Что тогда?
— Тогда и схватим.
— Ну понятное дело, как раз опосля того, как он Ассе и Вайл по ноге пообгложет.
— Не гундось. Глупость все это. Про страховидло в шкуре.
— Зачем же тогда спрашивал?
— Думал, на мысль наведёшь.
— Знать, не навела.
— Как раз нет. Кажется, навела.
— Что ж за мысль такая, что ты такой неторный? Лежишь, как бревно... Што, на потолке паук верёвками написал?
— Не важно. Глупости это все.
— Н-ну-у-у. Значит, глупости. Ну и что же решил?
— Нужно проявить мудрость. Нужно дальше смотреть.
— Ну и что будет делать мой сильномудрый?
— Ничего пока.
— Ан потом поздно будет. Может, лучше теперь? Подпоить, и пока спит, все проверить. Укольнуть чуток, чтобы кровь пошла, башку потереть серебром, чесноку малехо в рот нацедить?..
— Может, и теперь. Только если проснётся гость и увидит, что ты ему ногу булавкой грязной исколола да в рот серебро с чесноком запихиваешь, думаешь, каков он станет?.. А перед бароном в случае чего кто будет отвечать?..
24
Даниэль, тех трудных размышлений, к сожалению, не знавший и оттого упустивший хорошую возможность позабавиться, теперь имел размышления свои — весьма мучительные, если учесть, что сонный разум его вообще предпочёл бы сейчас ничего не чувствовать и не решать.
Услав Ассе, слегка пришибленную тем, что рыжеволосой было велено остаться, но виду не подавшую, он сел на расстеленную кровать, куда, не раздумывая, бухнулся малыш, привалившийся к стенке и тотчас зашедшийся сопением, почти всегда заменяющим ему храп.
Девочка поглядывала на Ферэлли исподлобья, чего-то остерегаясь. Может, её мучили нехорошие предчувствия, а потому Даниэль вдруг страстно захотел вновь увидеть хотя бы осколок, хотя бы отражение её радостного, расцветающего волнением и счастьем лица.
Тут же, кстати, он и понял до дрожи отчётливо, для чего позвал её сюда. Хотелось бедняге любви да ласки. Хотя бы платонической, ибо даже общей идеи подобного он был насильственно лишён. Несчастный брошенный да оскорблённый, таперича желал... тьфу, слова-то какие пошли, — истинна весть: с кем поведёшься... Юноша неслышно ругнулся, обращаясь преимущественно к самому себе, потом вздохнул, потирая ладонями лицо, убирая мешающие волосы назад. Взглянул на неё: девочка смирно стояла у входа, осторожно рассматривая его.
— Как тебя зовут? — спросил он, указывая на небольшую лавку у окна. Она присела, также убрав волосы с лица, и негромко ответила:
— Линна.
Голос у неё был чуть хрипловатый и довольно низкий, что с внешним видом никак не вязалось, но придавало ей неожиданное очарование, делало старше года на два. Она не удержалась и спросила в ответ:
— А вас?
— Даниэль Ферэлли, — по привычке буркнул он и только потом спохватился: — О, дьявол!
Девчонка вздрогнула. Даниэль вспомнил, что простой люд, нормальный, тварей из преисподней (точнее, из тёмных миров) так просто не поминает, оставаясь верен уложениям и устоям старых времён, не то что столичные.
— Это ваше настоящее? — Рыжеволоска была смышлёнее, чем казалась, или просто уловила общую атмосферу опасливого недоверия, с которой встречали незваного гостя, а теперь, после оговорки, позволила поверить в наличие тайны, скрывающей его.
— Настоящее, — ответил Даниэль, упирая локти в колени и подпирая ладонями подбородок, — только очень тебя прошу, никому не говори.
— Можно спросить? — Вид у неё был наполовину опасливый, наполовину любопытный. — А почему вы мне сказали?
— Устал я, — ответил Даниэль, чуть насмешливо улыбаясь, — в тепле разнежился... Вспомнил дом (это было правдой). Ну и тебя... Кто ж его знает, почему ты мне приглянулась? — Она порозовела и поспешно опустила круглые, как плошки, глаза. — Ты мне можешь сказать?
— Н-нет!
— Уж я тем более... Слушай, — вдруг вспомнил он и спросил, желая отвлечься, — какое сегодня число?
— Что? — спросила девочка, поднимая голову и моргая. Кажется, она не расслышала.
Даниэль повторил.
— Не знаю, — ответила она, и из того, как это было сказано, Ферэлли заключил, что она вообще не знает, о чем речь. Ему стало интересно.
— Сейчас октябрь?
Она кивнула.
— Какая неделя?
— Первая, — уверенно ответила Линна, — четверг.
— Ага, — кивнул Даниэль, примерно подсчитывая про себя.
— Выходит, сегодня... третье октября, — сказал он, — так?
— Не знаю, — Линна смешно развела руками, — у нас так не считают... — Затем она посмотрела на Даниэля, прикусив губу, и внезапно спросила, торопясь: — Вы ведь привыкли, чтобы о вас заботились?
Даниэль медленно кивнул, ведь это было истинно так.
— Я буду вам прислуживать, можно? — спросила она, затаив дыхание.
Даниэль несколько секунд смотрел, как бледнеет её лицо, потом чуть-чуть улыбнулся.
— Я бы рад, — ответил он, — ты очень приятная девочка. Я выболтал тебе своё имя, потому что ни с того ни с сего принял тебя за свою... Но только я ухожу отсюда завтра утром, Линна (он впервые произнёс её имя; в сердце потеплело). Мне нельзя задерживаться на одном месте.
Девочка опустила голову, и тонкие рыжие волосы всколыхнул протяжный вздох. Даниэль подумал, что он, вероятно, был единственным в её жизни, что вырывалось за рамки обыденности.
— Сколько тебе лет? — спросил он.
— Тринадцать, — из-под свисающих волос на него глянул вызывающий жалость грустный светло-зелёный глаз, в котором светилось затаённое ожидание.
— И кто у тебя есть?
— Никого, господин... Даниэль. То есть вру я, глупая. Брат есть, Дося. То есть Мйро. Остальные умерли. Были бабушка да мама.
— Чего бы ты хотела в жизни?
