Локти и колени — отдельная песня. И ребра еще, кажется, сломаны. Одним словом, удачно сходила на разведку.
А волосы почти выпали.
Глупо, но это меня раздражает. То есть нервирует. Вот именно волосы. Не знаю. Мне кажется, что это лучевая болезнь, ничего не могу с собой поделать, думаю. Первым делом, проснувшись на следующий день после анаконды, я проверила — выпадают. И кажется, сильней, чем раньше. Если так, то я скоро стану похожа на Дрюпина. Или на Клыка. Интересно, у Клавы есть волосы? Она все время ходит в косынке, если и она лысая, то у нас тут просто заговор лысых. Или на самом деле радиация. Зубы и ногти ведь тоже выпадают.
Радиация. Или еще что похуже.
Достала дневник, переписала вчерашний день. Зачем то. Для потомков. Про анаконду. Про шаги. Не скажу, что как то дневник меня успокоил, но что то в этом было. Пока писала — не чесалась, так что от дневника есть польза. Потом читала письма, которые раздобыла. Читать их было вполне удобно, автор заботливо их пронумеровал.
Странное чувство. Я веду дневник, в котором привожу чужие письма. Как матрешка. В каждой новой матрешке другая матрешка, и так нет этим матрешкам конца.
Письмо. Решила провести некий эксперимент…
1
Ну, и привет.
Это мое первое письмо. Я совсем не знаю, про что в письмах пишут. Про погоду?
Про погоду как то глупо, потому что мы живем рядом и погода у нас одинаковая. Про дела? Это неинтересно, наверное. А про что больше?
Целый вечер думала и решила про первую встречу. Помнишь? Я до сих пор вспоминаю, каждый раз смеюсь и помню — тогда был четверг. Четверг, июль и как раз хорошая погода, а я пошла за можжевельником, он как раз созрел. Хотела набрать ягод и сварить можжевеловое варенье, попробовать хотелось, говорят, оно сильно от насморка помогает и вкусное. А еще хотела лук сделать, настоящий первобытный лук. У реки я нашла множество наконечников от старинных стрел и копий, все очень острые, вот и решила смастерить лук, посмотреть, как раньше стрелялось. Пошла в можжевельник, а там волки, лежат, загорают, толстые, как поросята. Я этих волков не знала. У нас километрах в десяти от базы две семьи жили, в оврагах, я их знала хорошо, они меня никогда не трогали. А в можжевельнике были совсем чужие волки, какие то большие и черные, с тяжелыми лапами, то ли новички, то ли просто мимо проходили. Но они, конечно, на меня не набросились, они на тебя набросились.
Я как увидела — так чуть челюсть от хохота себе не вывихнула. Иду, собираю ягоды, смотрю — волки суетятся под сосной. А на сосне мальчишка сидит и шишками в волков швыряется. А волки рычат, прыгают, слюной брызгают. А ты как меня увидел, ругаться стал, отзови волков, отзови волков — а как я их тебе отзову, если они незнакомые? Волки и на меня кинулись, злые, как собаки. Я им говорю — спокойно, спокойно, не бойтесь, а они окружили меня и смотрят. Пришлось садиться на кочку и объяснять. Через полчаса волки успокоились и отправились пить, а ты слез с дерева. И сказал, что, если бы не я, ты всем этим жалким шавкам поот–резал бы хвосты, из зубов понаделал бы ожерелий, из ушей сувениров, да, а из отрезанных хвостов отличные украшения для шапок.
Я сказала, что волки — упорные животные, что они сидели бы под этой самой сосной сколько угодно, хоть месяц, по очереди, до тех пор, пока не дождались бы своего. А ты сказал, что в упорстве волкам не уступишь, даже наоборот. Что ты и сам можешь сидеть на дереве хоть месяц, пить росу и дождевую воду; питаться корой, хвоей и редкими короедами, что волков ты как котят…
Ну, и так далее. Я помню, ты хвастался минут пять, рассказывая, как боролся с волками, тиграми, снежными барсами, крокодилами и варанами, и всех, всех побеждал с помощью железной воли, находчивости и твердой руки, и что жалкая шайка каких то там волчат — это тебе раз плюнуть.
Я не стала с тобой спорить, сказала, что собираю ягоды. А ты сказал, что тоже пробовал их есть, но едва зуб не сломал, внутри у них ведь косточки. Вот мы и стали собирать, ведерко целое нарвали, а потом еще гуляли. Ты кидался камнями и лупил палками по соснам, а я слышала, как чуть за нами справа крадется по подлеску волк, из новых. Волки тут тоже странные, ведут себя кое как, за территорией не очень следят, что для волков неправильно. Я пыталась их научить, но они все раздолбай и разгильдяи, как волки себя вести не хотят. Хотя сейчас не о волках совсем.
Мы шли по лесу и болтали о разном. Не о прошлом, конечно, а о будущем. Ты рассказывал про то, что хочешь стать путешественником. Что недавно ты прочитал «Дети капитана Гранта» и теперь хочешь увидеть мир. Погрузиться на парусник, чтобы никаких паровых машин, а только ветер и паруса.
А я рассказывала, что хочу завести зоопарк. Но не такой, где звери сидят в клетках и тоскуют по вольным просторам, а другой — где звери бродят на свободе и даже и не знают, что они в зоопарке.
Ближе к вечеру мы вышли к ручью, и ты сказал, что пора нам что нибудь съесть. Я предложила бутерброды, про которые я сама забыла, но ты сказал, что этого допустить не можешь, сказал, что за восемь минут ты, во–первых, разведешь костер, а во–вторых, наловишь рыбу, сказал, что обучен особой школе ловли рыбы, старинному индейскому методу — ловле руками. Я не поверила, а ты полез в ручей, чтобы доказать, и тут же провалился в яму и весь промок. А потом еще провалился под коряги. Одним словом, это было смешно. Рыбы ты, конечно, так и не поймал, зато тебя покусали раки, зеленые и коричневые. Это было смешно. Потом ты развел костер под деревом и повис на ветке над огнем, сказал, что будешь висеть до тех пор, пока не просушишься, сказал, что умеешь висеть по полтора часа, потому что специально тренировал крепость пальцев по методу китайских воинов. Но, конечно, полтора часа ты не провисел, и даже получаса не провисел, через пятнадцать минут свалился прямо в костер и здорово обжег себе пятки. А потом мы сидели у костра и жарили бутерброды с колбасой, это было очень–очень вкусно.
Потом мы двинулись к базе, шагали по насыпной дороге среди зарослей иван–чая, среди северных цветов и запахов меда, и почти уже возле самого дома я вспомнила, что мы даже не познакомились. Я сказала, как меня зовут, и ты немедленно спросил, в честь кого меня так назвали. А я соврала. А вот когда я спросила, как зовут тебя, ты немедленно начал врать. Я сразу это поняла — ну кто в здравом уме назовет сына в честь рыцаря Круглого стола? А ты сказал, что у тебя есть и простое имя, для обывателей и всяких прочих окрестных людей. Что тебя зовут Пашка. Не Павел, не Пабло и не, упаси господи, не Павлик. Только Пашка. Всех тех, кто смеет тебя называть по–другому, ты безжалостно расстреливаешь из противотанковой плевалки, а потом закапываешь на заднем дворе, под вязами.
Так мы и познакомились. Ничего вроде необычного не произошло, но я помню этот день до сих пор. Я помню все дни того лета.
Вот такое письмо. Не знаю, правильно ли у меня получилось. Как то я даже увлеклась, написала много. Почти рассказ. Да, еще вспомнила, ты стихи тогда еще читал. Свои. Мы шагали над речным берегом, а ты читал. Они смешные такие были и не очень складные, все про ежиков–самоубийц, наверное, даже не стихи это были, а настоящая баллада. Как они в ранний утренний час выходят к автострадам с болью в сердце и уверенностью во взоре, и в знак протеста против того, что ухудшается экология и в солидарность с китами бросаются под колеса машин, успев перед смертью крикнуть «Во славу Сен–Дени». Смешно.
