– Не стану противиться, – сказал Билл, – если они заберут меня с собой прямо сейчас. Лучше умереть здесь, чем из ночи в ночь слышать, как приземляются парашютисты, мучиться бессонницей до рассвета, пока не осядет купол последнего парашюта, и видеть, что бутылка пуста. Остановись-ка тут, сынок. Вот так. Наполовину в тени. Хорошо.
Я отступил назад, и мы стали ждать.
– Что я им скажу? – спросил он.
– Откуда мне знать, Билл? Это ведь не мои друзья.
– Мне они тоже не были друзьями. Тем хуже. Я думал, это враги. Господи, что за идиотский, бессмысленный, проклятый мир. Враг! Разве есть такой тип? Понятно, им может оказаться хулиган, который подстерегал и лупил тебя на школьном дворе, или соперник, который отбил у тебя девушку и позлорадствовал. Но те, видные собой парни, которые взмывали к облакам летом и осенью, днем и вечером? Нет, нет!
Он продвинулся немного дальше.
– Ладно, – прошептал он, – вот он, я.
Наклонившись вперед, он широко раскинул руки, словно желая обнять ночной воздух.
– Ну же! К чему медлить?
Он закрыл глаза.
– Настал ваш черед, – кричал он. – Услышьте, заклинаю, вы должны прийти. Я здесь, черти полосатые!
Словно приветствуя ночной дождь, он запрокинул голову.
– Идут? – прошептал он очень тихо, с закрытыми глазами.
– Нет.
Билл воздел морщинистое лицо к небу и начал пристально всматриваться в темноту, будто молил, чтобы тучи одумались и превратились во что-то другое.
– Дьявольщина! – вырвалось у него. – Я всех вас убил. Простите меня или убейте! – А потом завершающая вспышка: – Простите меня. Какой стыд!
Силы его голоса могло бы хватить, чтобы отбросить меня в темноту. Возможно, так и произошло. Возможно, Билл, стоя, как маленький идол, посреди моего сада, сдвинул тучи и приказал ветру дуть на юг вместо севера. Где-то очень далеко мы оба услышали неизбывный шепот.
– Есть! – воскликнул Билл и сквозь стиснутые зубы бросил в мою сторону, не размыкая век: – Слышал?
До слуха донесся другой звук, гораздо ближе, будто огромные цветы, покинув родные ветки, устремились в небо.
– Вот, – прошептал Билл.
Тучи необъятным шелковым покрывалом заботливо укутали притихшую землю. Оно тенью проплыло над городом, накрыло здания, добралось и до нас, легло на траву и заслонило свет луны, а напоследок спрятало от меня Билла.
– Так и есть! Приближаются, – кричал Билл. – Чувствуешь? Один, двое, десяток! О боже, так и есть.
Но мне только слышалось: в потревоженном воздухе с невидимых деревьев осыпаются яблоки, и сливы, и персики, чьи-то подошвы топчут траву, а на лужайку из окон летят подушки, которые падают, как мертвые тела, в многослойном шелесте белого шелка или дыма.
– Билл!
– Не бойся, – прокричал он. – Я в порядке! Они тут повсюду. Назад! Отходи!
В саду началось какое-то смятение. Живая изгородь содрогнулась от воздушных потоков, нагнетаемых пропеллерами. Трава прижалась к земле, будто отходя ко сну. Ветер гонял по двору жестяную лейку. Птиц сдуло с деревьев. Завыли соседские псы. Где-то милях в десяти заголосила сирена, вестница другой войны. Над головой раздался грохот – не то гром, не то артиллерийский залп.
Мне было слышно, как Билл вполголоса повторяет:
– Я не знал, Господи, я не ведал, что творил.
И последний замирающий звук:
– Прошу…
Тут с неба брызнули капли дождя, которые перемешались со слезами у него на щеках.
Так же внезапно ливень прекратился, ветер замер.
– Что ж… – Он утер глаза, высморкался в большой носовой платок и стал его изучать, словно карту Франции. – Пора идти. Думаешь, меня опять куда-то занесет?
– Заблудшего путника в этом доме всегда примут.
– Верю. – Он прошелся по лужайке; слезы уже высохли. – Как мне тебя отблагодарить, Зигмунд?
– Да вот так, – сказал я, обнимая его.
Он вышел на улицу. На всякий случай я последовал за ним.
Дойдя до угла, он в замешательстве остановился. Посмотрел направо, потом налево. Немного выждав, я мягко подсказал:
– Налево, Билл.
– Храни тебя Господь, везунчик, – помахал он на прощанье.
И свернул за угол.
Его нашли месяц спустя – он бродил в двух милях от дома. Потом в течение месяца лечился – теперь уже безвылазно обитая во Франции, в военном госпитале, где на койке справа от него лежал Рикенбакер, а на койке слева – фон Рихтгофен.
На другой день после похорон его вдова принесла мне фигурку «Оскара», которая поселилась у меня на каминной полке, рядом с красной розой, а кроме того, фотографию фон Рихтгофена и еще одну – всей честной компании, выстроившейся на аэродроме летом тысяча девятьсот восемнадцатого, и опять на меня налетел ветер, обрушился гул самолетов. А потом послышался молодой смех, готовый звучать вечно.
Иногда, проснувшись в три часа ночи, я встаю посмотреть на Билла и его друзей. И – сентиментальный идиот – киваю им, подняв рюмку хереса.
– Прощай, «Лафайет», – говорю я. – «Лафайет», прощай.
И они дружно хохочут, будто ничего забавнее в жизни не слышали.
Банши
[34]
Бывает, приходится на ночь глядя выезжать из Дублина и мчаться через всю Ирландию: минуя спящие городки, ныряешь в изморось, а потом в туман, который смешивается с дождем и летит в продуваемое ветром безмолвие. Все вокруг сковано холодом и ожиданием. Такими ночами на безлюдных перекрестках случаются нежданные встречи, а в воздухе призраками плывут нескончаемые нити паутины, хотя на сотни миль в округе не найдешь ни единого паука. Далеко за лугами нет-нет да скрипнет калитка или задрожит под неверным лунным светом оконное стекло.
В такую погоду, как говорят ирландцы, приходит банши. Я это почувствовал кожей, ясно понял, как только мое такси, проехав последнюю развилку, притормозило у входа в Кортаун-Хаус, так далеко от Дублина, что, рухни столица той ночью в преисподнюю, никто бы здесь и бровью не повел.
Я расплатился с таксистом и проводил глазами машину, которая взяла обратный курс на пока еще не рухнувший столичный город, оставив меня, с двадцатью переписанными заново страницами сценария в кармане, перед домом кинорежиссера, моего работодателя. В полночной тишине я вдыхал Ирландию и выдыхал сырость из отвалов души.
Потом я постучался.
Дверь почти сразу распахнулась. Возникший на пороге Джон Хэмптон
[35]
сунул мне стаканчик хереса и увлек меня в дом.
