И этот шелест – до нее дошло, когда она подняла руку, чтобы найти его на ощупь в летней ночи, – слетал с ее сонных, полураскрытых в улыбке губ.
В скором времени под эту колыбельную к ней пришел сон.
Осенний день
2002
– До чего ж тоскливо в эту пору на чердаке прибираться, – сетовала бабушка. – Как по мне, осенью вообще радости мало. Не люблю, когда деревья облетают. А небо-то, небо – точно выбелено солнцем. – Покачивая седой головой, она медлила на ступеньках перед чердачной дверью, и в ее бледно-серых глазах была какая-то неуверенность. – Но дело делать надо, а сентябрь уже тут как тут, – говорила она. – Так что август можно отрывать!
– Август я себе заберу, ладно? – Том сжимал в руке лист отрывного календаря.
– Больно он тебе нужен, – сказала бабушка.
– Нет, правда, август никуда не делся, вот он весь. – Том поднял вверх августовскую страницу. – Каждый день приключались какие-то случаи, я ничего не забыл.
– Как пришел, так и ушел. – Бабушкин взгляд затуманился. – Никаких особых случаев не припомню.
– В понедельник мы на роликах гоняли в Чессмен-парке, во вторник у нас дома был шоколадный торт, в среду я в ручей свалился. – Том опустил лист календаря за ворот просторной рубашки. – И все на этой неделе. А на той неделе я раков ловил, качался на лозе, рукой на гвоздь напоролся, с забора упал. Это – только лишь до пятницы.
– Оно и неплохо, когда хоть что-нибудь приключается, – сказала бабушка.
– Сегодня тоже, – сказал Том, – с дуба нападало красных и желтых листьев, так я вот такой костер разжег. А после обеда пойду к полковнику Куотермейну на день рождения.
– Ты беги поиграй, – сказала бабушка. – Мне наверху прибраться надо.
Ей стало трудно дышать, когда она переступила через порог душной мансарды.
– Тут конь не валялся, – ворчала бабушка. – Весной-то у меня руки не дошли, а теперь зима на носу, того и гляди, снег выпадет, не хочу ноги морозить.
Сквозь полумрак она разглядела огромные сундуки, паутину и подписки старых газет. От балок тянуло вековой древесиной. Она распахнула запыленное окошко, выходившее в яблоневый сад. В мансарду ворвался холодный и пряный запах осени.
– Эй, внизу, поберегись! – выкрикнула бабушка и принялась метать из окна старые журналы и пожелтевшие газеты. – Все лучше, чем по лестнице вверх-вниз бегать.
Потом в воздухе закувыркались проволочные портновские манекены, ненужные клетки для попугайчиков и размахивающие страницами выцветшие энциклопедии. На чердаке повисла пыль, и вскоре у бабушки затрепыхалось сердце. Пришлось ей чуть ли не на ощупь искать сундук, чтобы присесть, – и тут она беззвучно засмеялась над собственной немощью.
– Хламу-то скопилось, барахла всякого! – воскликнула она. – Откуда что взялось? А это что такое?
Она подняла с пола коробку, набитую газетными вырезками, репродукциями и значками. Перевернув находку верх дном, бабушка высыпала содержимое на крышку сундука и стала перебирать. Ей на глаза попались листы старого отрывного календаря – три отдельные стопки, аккуратно перетянутые бечевкой.
– Не иначе как Том потрудился, – хмыкнула бабушка. – Чудной, право слово! Календари, календари, до календарей сам не свой.
Поднеся к глазам одну стопку, она прочла: «Октябрь 1887 г.». Этот лист пестрел восклицательными знаками, кое-какие даты были подчеркнуты красным карандашом, а на полях детская рука вывела пометки: «Отличный день!» или «Хороший денек!».
Когда она переворачивала лист, у нее вдруг онемели пальцы. Низко склонив голову и прищурив неяркие глаза, она с трудом различила надпись на обороте: «Элизабет Симмонс, 10 лет, ученица 5-го класса».
Бабушка не выпускала из похолодевших рук выцветшие листы и разглядывала один за другим. Число, год, восклицательные знаки, красные кружки вокруг необыкновенных дней. Она медленно сдвинула брови. Во взгляде появилось недоумение. Она молча откинулась на спину, не сдвинувшись с места, и стала смотреть в окно на сентябрьское небо. Руки ее свесились с сундука, а линялые, пожелтевшие листы календаря так и остались лежать у нее на коленях. Восьмое июля тысяча восемьсот восемьдесят девятого заключено в красный кружок! Чем же был примечателен тот день? Двадцать восьмое августа тысяча восемьсот девяносто второго, синий восклицательный знак! С какой стати? Дни, месяцы, годы, пометки, красные кружки – и больше ничего.
Закрыв глаза, она учащенно дышала.
Внизу, на жухлом газоне, с воплями носился Том.
Через некоторое время миссис Элизабет Симмонс заставила себя подняться и выглянуть в окно. Ее взгляд задержался на внуке, который поддевал ногами ворохи багряной листвы. Прочистив горло, она позвала:
– Том!
– Бабушка! Ты такая смешная, когда на чердаке!
– Том, у меня к тебе просьба.
– Какая?
– Сделай одолжение, Том, выбрось этот гадкий, засаленный календарь, который ты сунул в карман.
– Это почему?
– Потому что потому. Нечего их копить, – объяснила старушка. – От них потом одно расстройство.
– Когда «потом»? И какое от них расстройство? Ничего не понимаю! – обиженно прокричал Том, задрав голову. – У меня все по порядку, каждая неделя, каждый месяц. Столько всего интересного – чтобы ничего не забыть!
Она посмотрела вниз и сквозь облетевшие яблоневые ветви увидела маленькую круглую физиономию.
– Ну ладно уж, – вздохнула бабушка.
Выброшенная из чердачного окна коробка с глухим стуком упала на землю.
– Не драться же с тобой. Приспичило хранить – храни.
– Спасибо, бабушка! – Том накрыл рукой карман, из которого торчал месяц август. – Я и сегодняшний денек запомню! На всю жизнь запомню, вот увидишь!
Бабушка смотрела вниз сквозь оголившиеся осенние ветви, которые шевелил холодный ветер.
– А как же, миленький, конечно запомнишь, – только и сказала она.
Туда и обратно
От Сотворения мира не случалось, чтобы день встретил сам себя такой щедрой благодатью и свежестью духа. Не случалось и более зеленого утра, чем это, которое в каждом уголке дышало весной. Птицы носились по воздуху как угорелые, а кроты вместе с прочей живностью, таившейся в земле или под камнями, рискнули выбраться наружу, позабыв, что за это недолго поплатиться жизнью. Из тысяч распахнутых окон город выдыхал зимнюю пыль, которую тут же смывало небо, вобравшее в себя приливные волны Индийского и Тихого океанов, да Карибского моря в придачу. Громко хлопая, открывались настежь двери. На задних дворах развешанные для просушки свежевыстиранные шторы перекатывались волна за волной через натянутые веревки, как прибой, накатывающий на берега.
В конце концов этот первозданно-сладостный день выманил на крыльцо две растерянные фигурки, словно появившиеся из швейцарских часов. Когда солнце прогрело старые кости, мистер и миссис Александер, два года просидевшие в четырех стенах, в духоте и запустении, ощутили забытое чувство: у них возле лопаток затрепетали крылья.
