Сейчас он нажмет на рычажок слива воды. Мощная лавина, холодная и чистая, с ревом хлынет вниз по кафельному желобу. В самый последний момент он бросит тайное письмо в исчезающую реку. Поток вскоре иссякнет. Наступит тишина. Записка исчезнет. Он постоит еще немного, рассуждая: письмо уже в пути, оно плывет к морю. Теперь можно идти спать. Интересно, она уже читает мое письмо, думает он, лежа в кровати. Вот бы узнать.
Лети, лети, лети, лети, лети, лети, лети, лети!
Из детства ему запомнилась такая забава: нужно было подбросить до самой крыши желтый каучуковый мячик, чтобы он завис на фоне летнего иллинойского неба и запрыгал по черепице вниз с другой стороны, а ребята при этом кричали: «Лети, лети, лети! Лети, лети, лети!»
И в какой-то момент начинало казаться, что так подзывают собаку: «Тилли, Тилли, Тилли! Тилли, Тилли, Тилли!»
А в семь часов, когда приглушенный стук тарелок сообщал о том, что мама занялась мытьем посуды, они располагались на ковре из вечерних теней, накрывшем влажную от росы лужайку, и начиналась игра.
– Придумать слово? – переспрашивала Хильда, потряхивая пшеничными кудряшками. – Ммм… – Она морщила нос, покуда с него не исчезали веснушки. – Может, «пурга»?
Остальные семеро пробовали слово на вкус. Обменивались сумеречно-вопросительными взглядами.
– А что, нормально, – говорил кто-нибудь один.
– Годится, – соглашались остальные. – «Пурга» подходит.
– «Пурга, пурга, пурга, пурга, пурга, пурга!» – заводили все хором. – «Пурга, пурга, пурга, пурга, пурга, пурга, пурга, пурга, пурга!»
Потом все разом умолкали, сдерживая смех, и кто-нибудь говорил:
– Что это такое? «Пурга»? Разве есть такое слово? Дикость какая-то! Такого слова нету!
Проектор
У него в голове был такой специальный кинопроектор, и, ложась спать, он крутил себе фильмы – сеанс начинался, когда гасили свет, а заканчивался, когда слипались глаза, не в силах больше смотреть на экран, где мелькали ведьмы, чудовища, крепости и туманные моря. Он крутил кино каждую ночь, из года в год, и никто не догадывался, что у него такой дар. Ни одной живой душе не открыл он свою удивительную способность. Так-то оно верней.
Семирукие
– Это не вдруг приходит, – сказал дедушка. – Том у нас припозднился. К тебе раньше пришло и до сих пор не кончается. Делаешь открытия, глядишь во все глаза, ничего не пропускаешь, втягиваешь запахи, пробуешь на язык. Ушами не хлопаешь. Так держать. Люди такую способность частенько теряют, а им хоть бы что. Ты на них не оглядывайся. Что тебе дано, с тем шагай по жизни. Вот как я. День за днем с этим живу. Взять хоть эту лужайку или вино из одуванчиков. Нужно видеть, слышать, чувствовать, трогать, нюхать, удивляться – и любить. Вытяни руки. Господь дал их тебе целых семь. Правую и левую, а вдобавок еще нос, рот, глаза, уши, кожу.
Кто перестал удивляться, тот перестал любить, а перестал любить – считай, у тебя и жизни нет, а у кого жизни нет, Дуглас, дружище, – тот, считай, сошел в могилу.
Серьезный разговор (или Мировое зло)
– Дуглас, – сказал дед, – надо тебе поскорее на учиться видеть разницу между желаемым и действительным. Отличать то, что нам вдолбили, от того, что существует на самом деле. Только тогда ты поймешь, чего ожидать от жизни, парень. Увидишь мир без прикрас. Это не значит, что надо быть циником, который свои мечты загоняет в темный угол, а потом злится на весь белый свет. И скептиком быть вовсе не обязательно. Даже не знаю, как это лучше сказать. Нужно просто вырасти таким человеком, который смотрит на мир открытыми глазами и не обманывается. В таком случае даже людское вероломство покажется забавным, не более того. Когда поймешь, что в человеческой природе всегда есть частица зла, тебе будет легче выстоять.
Светлячки
– Светлячки назад не возвращаются, – сказал дед, сидя на нижней ступеньке крыльца.
– А куда им возвращаться?
– Мне отец рассказывал, будто это звезды, упавшие с небосклона. Летними ночами – так он говорил – Бог вытряхивал печурку и перевернул ее вверх дном, вот уголья и разлетелись в разные стороны. Беги-ка, подначивал он, налови светляков. Ну я, бывало, как побегу, так по светлячку в каждой руке несу.
– Давай и я тебе пару штук принесу, – вызвался Дуглас.
– Вот спасибо.
Дуглас передвигался беззвучно. Уже стемнело, на небе горели звезды, а в траве точно так же горели светлячки.
– Почему-то больше не светятся!
– И верно. Ты кулачок-то не сжимай.
– Погасли!
– Это они с перепугу.
Светляки перекочевали в дедову ладонь, подставленную чашей. Прошло совсем немного времени, и они снова засветились.
– Вот бы мне изнутри светиться!
– Ты и так светишься, дружок. Все мы, бывает, светимся. Поэты, к примеру, пишут: «Любовь сияет чистым светом». Вот тебе подтверждение. Что прекрасно, как этот свет, то дорогого стоит.
– Да я не в том смысле!
– А я давеча видел, как ты на маму смотришь. Хоть книжку читай в темноте рядом с твоей рожицей.
– Ну…
– Так точно, сэр! – Дедушка поднял светлячков повыше. – Давай-ка их отпустим, чтоб светились. – Он раскрыл ладонь. Светляки взмыли в воздух, загораясь мягкими огоньками. – Любовь – прекрасная штука, сэр, доложу я вам.
– А вот мы на утренниках, когда любовь начинается, встаем и выходим из зала – попкорна там купить или в туалет сбегать.
– Вас можно понять.
– Иногда такие глупости показывают – хорошо, хоть не каждую субботу.
– А нас с бабушкой, часом, в кино не показывают?
– Нет, откуда?
– А маму с папой, себя, братишку не видал на экране?
– Нет еще.
– Думаю, и не увидишь. Равно как и приятелей твоих, и тетушек с их мужьями, и наших квартирантов. Если только прослышишь, что в киношке «Элит» крутят фильм про нас с бабушкой, про мать с отцом, про всю нашу родню, про жильцов, – сразу меня зови. Я с тобой пойду. Будем аж до полуночи сидеть в зале, покуда нас не выметут с мусором. А до той поры, Дуглас, смело бегай отлить, когда на экране пойдут всякие глупости. У тебя голова правильно устроена. Всем известно: любовь совсем не такая.
– Чарли Хенвуд говорит: одна надежда, что это все вранье.
– А ты, видно, задумываешься, где ж тогда правда? Вот как раз об этом я тебе и толкую: любовь там, где мы с тобой, и бабушка, и все наши дети-внуки, и племянники, и жильцы. В наших отношениях, за вычетом ссор и размолвок. Вот и все, ничего заумного. Это когда среди распрей стараешься жить с миром. Это когда бабушка печет пироги с тыквой, а я вырезаю для тебя свисток из орешины. Это когда ты сидишь вот так, как сейчас, и слушаешь не перебивая. И когда вы с братишкой ложитесь спать зимним вечером и греете ноги, ступню о ступню. Когда мама ждет отца с работы и смотрит на часы – не стряслось ли какой беды. Когда за ужином всем весело. Когда Нива садится за пианино, а мы хором поем. Это когда можно отдохнуть на веранде, а по осени перебраться в дом и сразиться в шашки. И много чего другого – всего не перечесть. Но чтобы увидеть такое в кино, на субботнем утреннике, должно случиться чудо. Да и на вечерних сеансах не лучше. Раз в год, может, появляется что-нибудь стоящее. А так, по моим понятиям, все больше показывают скопище кроликов, которые дубасят друг друга по башке. Знаешь ли ты, почему в фильмы вставляют эти сцены с поцелуями? Да потому, что киношникам сказать больше нечего. Пустого человека сразу видно. Когда будут показывать всякие глупости, Дуглас, смело выходи из зала и пережидай на углу. Вот продавец попкорна держит кошку с котятами – у них и то любви поболее, чем тебе за твои же десять центов в кино покажут. Не давай себя дурить. Поцелуй – это лишь первая нотка первого такта. А дальше пойдет симфония, но может случиться и какофония – то-то давка будет на выходе!
