Губы у нее вдруг затряслись, и рука Ирины Николаевны торопливо потянулась к графину с водой. Елизавета Максимовна остановила ее жестом:
– Не надо, со мной все в порядке. В общем, я уверена – да, это Витин ребенок. То есть моя родная внучка. Оформляйте документы, Ирина Николаевна.
– Да, да, конечно, если так. Интересно, а кто ж вам тогда звонил? Может, сбежавшая мать и звонила?
– Нет, голос не ее был… А впрочем, я не поняла, очень плохо слышно было. Скорее, голос был ваш, Ирина Николаевна. Тем более, звонившая женщина представилась вашим именем.
– Но я не звонила! А голос… Что – голос! Его можно и подделать! Я все-таки склоняюсь к мысли, что это была она, ваша несостоявшаяся невестка… А вдруг она вернется, Елизавета Максимовна? За ребенком?
– Что ж… Когда вернется, тогда и посмотрим. Сама с ней разберусь. Оформляйте.
– Хорошо, хорошо. Малышка, я вам доложу, замечательная! Крепенькая такая, сердитая! Уже сейчас характер чувствуется! Как назовете-то, решили уже?
– Я думаю, Ольгой, Ирина Николаевна. Оленькой. Оля Стрелкова… Хорошо звучит, правда?
– Да, хорошо. Сейчас все оформим, и можете забирать свою Оленьку домой. Кстати, от вас недалеко живет женщина, которая вашу внучку последнюю неделю кормила, мы ее вчера выписали. У нее молока много, она вам в помощи не откажет. Я вам и телефон ее дам, и адрес…
– Спасибо! Спасибо, Ирина Николаевна, добрая вы душа!
– Ну, с богом, Елизавета Максимовна, с богом.
* * *
Бабушка замолчала, подняла ладони, потерла виски. Ольга увидела, как пальцы подрагивают слегка. Бедная, бедная бабушка. Видно, тяжело ей дался этот рассказ.
Опустилась перед ней на корточки, глянула в глаза снизу вверх. Обнять не решилась – не принято было у них. Просто положила ладони на сухие бабушкины колени, произнесла виновато:
– Прости меня, пожалуйста.
– Да за что, Ольга?
– За то, что заставила тебя снова все это пережить.
– Ну, я думаю, тебе тоже было нелегко это услышать… Ведь так? Или еще не осознала до конца, не переварила информацию? Я боюсь, послевкусие тебя потом настигнет, позже. Но ты не поддавайся, держись. Понимаю, как это ужасно.
– Да ничего, бабушка. Все нормально. Правда, какая бы ни была, все равно лучше, чем любая недоговоренность. А я девушка крепкая, ты же знаешь. Переварю без всякого послевкусия.
– А кстати… Хочешь посмотреть на свою мать? Я ведь сохранила тот портрет, который Витя с нее писал.
– Хочу, конечно! Где он?
– На чердаке, за шкафом. Обернут в несколько слоев упаковочной бумаги. Достань, если сумеешь шкаф отодвинуть. Он тяжелый… Не знаю, может, и краски на портрете не сохранились, Витя же непрофессиональным художником был. Тем более, столько лет прошло.
– А вот мы посмотрим сейчас… – решительно распрямилась Ольга. – Достанем и посмотрим…
Пока тащила тяжелый сверток с чердака в гостиную, пока разматывала огрубевшую от пыли и времени бумагу, почему-то вспоминала глаза Геннадия. Как он на нее смотрел грустно, когда из кафе уходила. А ведь наверняка он какие-нибудь фотографии с собой захватил, чтобы ей показать. Он же с этой… с матерью Афродитой до пяти лет жил, должны были фотографии остаться. Надо было ей самой спросить. Сейчас бы сравнила с портретом. Так, из чистого любопытства, не более.
Наконец, последний лист бумаги упал на пол, они с бабушкой молча уставились на Витин «шедевр». Художник из него был, конечно… Лучше не комментировать, чтобы бабушку не обидеть. Но выражение лица своей натурщицы хорошо схватил. Бабушка права – смесь детского испуга и порока вызывает непонятное чувство. То ли неприятие, то ли жалость. Или еще хуже – брезгливость…
– А волосы у тебя такие же красивые, как у нее… – тихо проговорила бабушка. – Если б ты их не стригла… Зачем ты их стрижешь, Оль?
– Да ну… Чего я буду бараном ходить, как тупая блондинка. У меня характер не тот. Я на заклание не отдаюсь. А кто… Кто мой отец, бабушка? Не знаешь случайно?
– Нет, не знаю…
Ольга глянула на нее задумчиво – слишком уж неуверенно бабушка произнесла это «не знаю». Сидит, молчит, голову вниз опустила, губы сжала, будто боится, что она сейчас пытать ее начнет. А потом вдруг вздохнула, подняла глаза, махнула сухой ладошкой:
– Хотя – чего уж… Ладно, расскажу все до конца. Ты ведь и впрямь девушка крепкая, надеюсь, выдержишь. Она ведь приходила потом ко мне, Оля…
– Кто? Анна?
– Ну да. Тебе аккурат полтора годика исполнилось, она и заявилась в дом. А я ее выгнала… Даже посмотреть на тебя не дала. Вот тут, на этом месте, где ты сидишь, и она тогда сидела. Ты спала наверху, а она, значит, передо мной исповедовалась… Про судьбу свою горемычную рассказывала, про отца твоего, прости меня, господи. Какой уж там отец… Даже рассказывать не хочется, ей-богу. Не лежит душа.
– А ты все-таки расскажи, бабушка.
– Да, конечно, если обещала. Хотя я мало что из ее исповеди запомнила… Так, обрывки всякие. Ужас во языцех. Помню, слушала ее, и очень хотелось, чтобы она поскорее ушла.
– А она что-то жалостливое про себя рассказывала, да?
– Жалостливое? Ну, как сказать… Наверное, да, жалостливо звучало. Якобы ее сожитель, ну, этот… От которого она тебя понесла, был чистой воды бандит. Еще и с дурными наклонностями. Как сейчас говорят – педофил… Раньше-то и слов таких не знали – педофилия. Не было ничего подобного у нас в стране, равно как проституции и секса. А этот бандит, как она рассказывала, был в солидном возрасте дядька. То есть в относительно солидном, конечно, – для нее, для пятнадцатилетней детдомовской соплюхи. Я думаю, ему лет сорок было. Сманил ее из детдома бежать, наплел, что он якобы родной отец, дочку любимую отыскал… Она, дурочка, и поверила. А он ее изнасиловал в первый же вечер. Потом никуда не выпускал, в страхе держал. Бил часто. Издевался. Сейчас про таких детей говорят – жертва сексуального насилия.
– О, господи… Ужас какой. Неужели это правда, бабушка?
– Не знаю. Я повторяю лишь то, что от нее услышала.
– А как же она от него сбежала, беременная?
– Да не сбежала, говорит, а просто ушла, случай такой представился. Якобы среди бандитов заварушка случилась, они деньги меж собой не поделили, что ли… Этот, который ее насильник, был у них вроде кассира, что ли… Она говорила слово, я не запомнила. Красивое такое, серьезное…
– Казначей?
– Да, да! Точно, казначей! Так вот, это самый казначей то ли проворовался, то ли не туда растратился, то ли деньги для себя утаил… И его должны были за это убить. И ему уж не до Анны было, свою бы шкуру спасти. Вот она и сбежала, улучила момент… Жила, как беспризорница. Боялась, что ее кто-нибудь найдет, или тот самый педофил-казначей, или другие бандиты. А Витя ее пожалел так просто, от души, от сердца… У него ж на лбу было написано, что он порядочный и честный парень. Они тогда с другом в город поехали, зашли в кафе перекусить, а там Анна… Ходит меж столиков, смотрит на всех голодными глазами. Ну, Витя ее к себе подозвал, накормил, разговорил как-то… А потом сюда привез. Да я тебе рассказывала, как она жила у нас в доме до родов! А как в роддоме узнала, что Витя умер, и оттуда сбежала. Испугалась, что с ребенком на руках она будет для тех бандитов как открытая мишень…
