Миссис Графтон, которую, очевидно, священник предупредил о нашем приезде, тотчас открыла дверь, и мы вошли в большой вестибюль, вымощенный мраморными плитами и увешанный картинами. Там, где лестница, ведущая на второй этаж, разделялась надвое, красовалась полукруглая галерея, поддерживаемая колоннами.
Едва мы вошли, как из двери, расположенной слева от нас, выглянул Эдвард Мэйтленд. Он был очень рад нашему появлению, ибо явно тревожился за исход дела.
Мы вполголоса быстро посовещались, а затем миссис Графтон, по кивку инспектора Булстоуна, постучала в дверь комнаты, из которой только что появился мистер Мэйтленд, и вошла внутрь.
Мы услышали голоса; один звучал чуть громче остальных, он как будто возражал кому-то, но по прошествии нескольких тревожных мгновений дверь снова отворилась и на пороге возник мужчина. Судя по всему, это был Адамс.
Я помнил, что ему должно было быть около сорока пяти лет, однако выглядел он намного моложе благодаря присущим ему бойкости и живости, особенно сказывавшимся в движениях и улыбке; подозреваю, он нарочно стремился придать себе жизнерадостный вид. Несмотря на показную бодрость, он сразу встревожился и, не подходя ближе, принялся буравить нас пристальным взглядом, пытаясь угадать, зачем мы явились. Сначала он уставился на четырех полицейских и сразу напрягся, судя по всему заметив их выправку, несмотря на то что они были в штатском. Дольше всего он рассматривал Холмса, словно этот долговязый незнакомец с худым лицом и проницательными стальными глазами беспокоил его куда сильнее, чем прочие. Фигура мисс Крессуэлл, снова опустившей вуаль на лицо, кажется, не привлекла его внимания, поскольку женщина стояла позади всех.
Адамс узнал бывшую компаньонку миссис Найт, только когда Холмс назвал ее имя и она выступила вперед. Это произвело на него ошеломляющее впечатление. Он побледнел как мел, отшатнулся, глаза его дико завращались, как у лошади, готовой вот-вот понести: ему в голову явно пришла мысль о бегстве. Но дорогу к выходу ему преградили два широкоплечих констебля, а позади, перед коридором, ведущим в комнаты, тотчас встали инспектор Булстоун и сержант, отрезав Адамсу путь к отступлению. Словом, он был окружен со всех сторон, словно лиса.
И тогда, как настоящая лиса, Адамс начал хитрить. Быстро взяв себя в руки, он высокомерно поинтересовался:
– По какому праву вы вторглись сюда? Если вы сейчас же не покинете дом, я уведомлю сэра Реджинальда и он прикажет вышвырнуть вас вон!
Я заметил, что Холмс усмехнулся, будто наглость Адамса его забавляла. Впрочем, на инспектора Булстоуна она не произвела ни малейшего впечатления.
Кинув на Адамса суровый взгляд, он обратился к мисс Крессуэлл:
– Вы узнаете этого человека, сударыня?
– Да, узнаю, – холодным, четким голосом промолвила она. – Это Эдвин Фэрроу, который украл у моей хозяйки, миссис Найт, драгоценности и намеренно пичкал ее морфием, судя по всему собираясь заставить ее изменить завещание в свою пользу.
Булстоун прочистил глотку и, сделав несколько шагов вперед, официальным тоном произнес:
– Эдвин Фэрроу, вы арестованы за причинение вреда здоровью миссис Найт и кражу принадлежащих ей ценных вещей.
Развязка этой драмы последовала быстро, будто была заранее отрепетирована. После того как сержант Кокс защелкнул на запястьях Адамса наручники, два констебля подхватили его под руки и вывели из дома, чтобы отвезти в полицейский участок в Чичестере. Там он дождался прибытия инспектора Булстоуна и его коллег, которые переправили его в Лондон. Позднее Адамс и его сообщник, некий Артур Кроссмен, предстали перед судом по обвинению в убийстве миссис Годфри Хэмилтон, пожилой вдовы, прикованной к постели, и приговорены к повешению.
Мы с Холмсом и мисс Крессуэлл вскоре тоже распрощались с мистером Мэйтлендом, который собирался остаться в поместье до тех пор, пока Адамсу не подыщут подходящую замену. Престарелый джентльмен наконец попал в надежные руки своего внучатого племянника и миссис Графтон.
Однако в деле Холбрук-холла все-таки оставались две небольшие загадки, которые по-прежнему мучили меня. Одну из них Холмс сумел прояснить в тот же день, по возвращении на Бейкер-стрит.
– Скажите, Холмс, – спросил я, – почему первая же анонимка, представленная Мэйтлендом, полностью убедила вас в том, что это дело рук Адамса?
Холмсу пришлось опустить «Ивнинг стандард», которой он только что заслонился от меня.
– Вот это, дружище, – лаконично ответил он, указав на газету.
– «Ивнинг стандард»? Не понимаю, как…
– Нет, не сама газета! – нетерпеливо воскликнул он. – Газетный шрифт! Я хорошо разбираюсь в шрифтах, которые используются ежедневной прессой
[39]
. Взглянув на анонимку, я сразу понял, что Мэйтленд не мог послать этого письма, а значит, преступником является Адамс. Если помните, текст послания был составлен из отдельных слов и букв, вырезанных из некой газеты, в которой я немедленно распознал «Дейли газетт»
[40]
– популярное издание, делающее упор на сенсациях и скандалах. Выбор Мэйтленда, который, скорее всего, читает «Таймс» или «Морнинг пост», вряд ли пал бы на эту дешевую газетенку. Вот почему я был уверен, что анонимку состряпал именно Адамс, куда больше похожий на любителя подобных изданий.
С этими словами он вновь раскрыл газету, давая мне понять, что разговор окончен.
Вторая загадка, связанная с этим делом, долго тревожила мое воображение, но постепенно стерлась из моей памяти, пока о ней случайно не напомнил мне сам Холмс.
Однажды вечером мы лениво беседовали, перескакивая с предмета на предмет и рассуждая то о проектах военных кораблей, то о перелетных птицах. Наконец разговор зашел о том, насколько характер и склонности человека определяются врожденными качествами и как много зависит от воспитания.
Я доказывал, что необычайная наблюдательность Холмса и его способность к дедукции, вероятно, являются результатом систематических тренировок.
К моему изумлению, Холмс неожиданно завел речь о своей юности и о предках, хотя прежде за все годы, что мы были знакомы
[41]
, ни разу не упоминал об этом. В частности, он выдвинул предположение, что артистические способности достались ему от его бабушки, которая приходилась сестрой французскому художнику Верне
[42]
.
