Ее лицо озарилось надеждой, даже щеки чуть порозовели, она прошептала:
– Я сделаю все, чтобы тебя заинтересовать! Убери меч и насладись моим телом… Оно роскошное, как ты и сказал…
Я поморщился.
– Неужели я выгляжу таким дураком?
– А что я сказала не так?
– Я на тебя полезу, – сказал я саркастически, – а ты вонзишь зубешки в сонную артерию?.. Неужели попадались такие идиоты?
Что-то в ее лице подсказало, что да, только такие, все мужчины один в один, как одинаковые дубы в лесу, однако вслух произнесла тихонько:
– Ты мой властелин, как я посмею?
– А бунт на что? – спросил я резонно. – Революция против угнетателя?.. Когда бунт оправдан, он вроде бы даже законен и легитимен. А на взгляд женщин мы все угнетатели. Только и знаем, что угнетаем, угнетаем, угнетаем… Нет уж, нет уж… Ладно, что-то я заболтался с тобой, вампирша. Пора тебе в ад…
Я протянул руку к рукояти меча, женщина испуганно зажмурилась, ресницы затрепетали. К моему изумлению, выкатилась слеза. Прозрачная, чистая, поползла по щеке, нехотя остановилась, переливаясь огоньками, как крохотная жемчужина. Мои пальцы сомкнулись на рукояти, меч чуть сдвинулся, проскрежетав по краям гроба. Женщина закусила губу и задержала дыхание. Я старался поднять меч, но странная жалость не давала вот так взять и убить беззащитную. Ну, пусть не беззащитную, но вот так лежащую передо мной, да еще обнаженную. Другое дело, если бы вскочила и бросилась… но и тогда я должен был бы как-то, чтобы сама убилась обо что-нибудь, таковы наши мужские неписаные правила.
– Ну, – сказал я грубо, – скажи последнее слово перед справедливой и заслуженной казнью!
Она осторожно приоткрыла один глаз, потом другой. Не сводя устрашенного взгляда со сверкающего белым огнем меча, прошептала жалобно:
– Несправедливой и незаслуженной… Что я могу сказать? Не убивай меня, прошу тебя! Не убивай. Пощади! Умоляю тебя. Я буду делать все, что захочешь. Буду служить тебе, как прикажешь. Я откажусь от всего-всего волшебства! Я хочу просто жить.
Я сказал сухо:
– Смерть твоя справедлива, ибо ты пьешь кровь человеческую. А как ты сможешь мне служить, если я не позволю тебе нападать на людей?
Я все еще сжимал рукоять меча, взгляд вампирши остановился на моей руке, глаза дико расширились, рот приоткрылся в сильнейшем изумлении. Я ощутил больше, чем беспокойство: не люблю, когда чего-то не понимаю, еще больше не люблю, когда кто-то понимает больше меня. Я потянул меч на себя, сейчас на той стороне кончик соскользнет с края и пойдет вниз, прожигая святым огнем эту белую холодную гадину.
Она заговорила быстро-быстро:
– Мне достаточно крови животных! Вы их убиваете… а кровь все равно стекает в землю!
– В самом деле? – спросил я с недоверием. – Ты могла бы жить кровью животных?
– Да, клянусь!
Я выпустил рукоять меча, оставив его лежать на прежнем месте. Она все тем же изумленным взором следила за моей рукой, пока та не исчезла из ее поля зрения.
– Хорошо, – сказал я строго. – Даю пока отсрочку. Мне надо поговорить… о твоей участи.
На ее лице мелькнула тень безумной надежды, но тут же погасла, а губы обреченно прошептали:
– С инквизиторами, что за дверью?
– С инквизиторами, – подтвердил я. – Но не с теми, что за дверью. Лежи, спи. Ты не лунатик? А то мой меч не различает, во сне ты или в яви.
Я пошел к открытой двери, с порога с беспокойством оглянулся на открытый гроб. Виднеется только высокая грудь, два белоснежных холмика с почти неразличимыми в скудном свете алыми кончиками.
И – перекрывающий дорогу из гроба меч, лезвие которого предостерегающе горит плазменным огнем.
Глава 9
Я плотно закрыл за собой дверь и на всякий случай подпер ее тяжелой глыбой. Под огром натекла большая красная лужа, смешалась с густой пылью и каменной крошкой, сапоги мои утопают в кровавой грязи по щиколотку.
Между камнями блеснул край измятого металла, похожий на надкрылья огромного жука-бронзовки. Я ухватил и потащил, вдруг там человек, но это оказалась половинка грудной кирасы Теодориха.
На лестнице с пентаграммой двое кнехтов отдыхают на камне с оружием в руках. Заслышав мои твердые шаги, вскочили и встали в боевую стойку.
– Вольно, – сказал я. – Бдите! Я скоро вернусь.
– Есть, – ответил один.
– С места не сдвинемся, – заверил второй бодро.
Я покачал головой.
– С места как раз можете, только лестницу эту не покидайте. И никого не впускайте! Даже папу римского. Внизу очень опасно. Все еще опасно. Я скоро вернусь.
Оба ответили в один голос суровыми голосами:
– Никого не пропустим!
Я указал на стену.
– Вон те держаки для факелов, если не ошибаюсь, золотые. Они ваши!
Поднимаясь по лестнице, слышал там внизу частые удары железом по камню.
Поднявшись по лестнице, изумился, что на западе все еще темнеет багровая короста заката. Облака остывают, превращаясь в темную окалину. В небе все ярче проступает луна, уже блестят самые яркие звезды, однако свод все еще фиолетовый и даже зеленоватый на востоке.
Двое кнехтов отдыхают, сидя в расслабленных позах и прислонившись спинами к стене. Оба поглядывают на звездное небо, однако оружие, как я заметил с удовлетворением, из рук не выпускают.
– Сидите, сидите, – сказал я быстро. – Только никого не пропускайте!.. Отец Дитрих и другие уже далеко?
Один показал рукой.
– Да вот они… Только-только скрылись вон за деревьями! Сэр Зигфрид посадил на коней, кто может держаться, остальных везут на телеге.
Зайчик подошел сзади и шумно дышал жарким воздухом в затылок. Я повернулся, поцеловал его в бархатный нос и вскочил в седло.
Отца Дитриха везут в телеге, как и больше всех пострадавших отца Уллия и отца Тартария. Сэр Норберт ехал рядом, суровый и мрачный. Священники лежат в беспамятстве, истощенные до предела, за которым иссякает сама жизнь.
Увидев меня, сэр Норберт сказал с укором:
– Надо было и мне пойти.
– Нет, – возразил я, – дорогой сэр Норберт, вы глаза и уши всей нашей армии! Мало кто понимает значимость того, что вы делаете! Я ни за что не рискну вашей головой.
Голова отца Дитриха перекатывалась на драной волчьей шкуре, он услышал мой голос и медленно открыл глаза.
Я сказал почтительно:
– Там все закончено, отец Дитрих. Почти… Благословите.
Он пошевелил губами, я не услышал ни звука. Сердце болезненно заныло: глаза великого инквизитора покраснели и ввалились еще больше, под ними мешки в три яруса и темные круги безмерной усталости, щеки запали, а скулы натягивают кожу, как на костяшках кулака.
