Мне сложно описать словами, что произошло, но полгода спустя после начала терапии у нас, кажется, появилось некое общее «мы». Если бы под рукой имелись датчики мозговой активности, я думаю, они бы уловили возникший между нами резонанс. Стюарт прослезился, поняв, что его сознание было «внутри» моего, а я был очень тронут тем, что впервые моему сознанию нашлось место в его голове. Между нами возникла глубокая и открытая связь.
Укрепление синаптической интеграции
Когда достигается интеграция, она вызывает спонтанный каскад положительных эффектов. Однако чтобы преодолеть привычное, неинтегрированное состояние, требуются существенные усилия и сосредоточенное внимание. Это целенаправленная работа на изменение. В конечном счете в результате такой деятельности сознание естественным путем приходит к интеграции – к своему нормальному состоянию.
В начале нашей совместной работы я думал, что мне придется постепенно воспитывать у Стюарта эмпатию и сначала учить его воспринимать эмоциональную коммуникацию других и реагировать на нее. Прежде чем составлять «майндсайт-карты» окружающих людей, ему нужно было суметь воспринять их эмоциональное состояние и получить доступ к этому состоянию у себя. Однако, оглядываясь назад, я понял, что мы уже отработали основные приемы. Сосредоточение на телесных ощущениях позволило Стюарту развить навык интероцепции, благодаря рефлексии и ведению дневника он стал распознавать свои чувства, а работа с образами укрепила его способность взаимодействовать с невербальными ощущениями. Перечисленные базовые элементы эмпатии являются проявлениями интеграции. Как только мы сдвинулись с мертвой точки, пытливый ум Стюарта оказался готов делать то, для чего был рожден, – взаимодействовать с другими и с собой.
Через девять месяцев после нашей первой встречи мне позвонила Эдриен и спросила, не сделал ли я случаем Стюарту пересадку мозга. Она рассказала, насколько тонко теперь он чувствует ее состояние, и добавила, что они счастливы как никогда. Ей хотелось поделиться произошедшим накануне. Она стояла рядом со Стюартом, провожая гостя. В какой-то момент Эдриен положила руку на плечо мужа. И если раньше он бы весь напрягся, то в тот вечер он сказал: «Хм, как приятно». А потом он позволил жене помассировать ему плечи, впервые за шестьдесят два года их брака.
Во время нашей следующей консультации Стюарт рассуждал о том, как много Эдриен значила для него. Он наконец понял, что так болезненно воспринимал холодность своих родителей, когда сначала полностью погрузился в учебу, а потом в работу и совершенно потерял связь с другими и с собой. Когда Эдриен заболела, он еще больше от нее отстранился. Теперь он осознавал, что страх потерять человека, который так долго его любил, был просто невыносим. Мы начали работать над тем, как справляться со страхом смерти, как научиться проявлять должную заботу, но при этом помнить, что мы не в силах контролировать течение жизни и отношений. «Я знаю, что проще спрятаться в книгах, – написал Стюарт в своем дневнике, – но они не дают того, что дает любовь».
Стюарт сам заговорил о том, как днем раньше Эдриен положила руку ему на плечо. «Наверное, мне никогда не хотелось чувствовать, что я нуждаюсь в ней. Мне было проще все эти годы обходиться самому. Как, наверное, ей это тяжело давалось… и я так благодарен Эдриен, что она всегда оставалась со мной».
Через год после нашей последней встречи, незадолго до своего девяносто четвертого дня рождения, Стюарт прислал мне весточку: «Я не могу описать, как мне хорошо. Теперь у моей жизни появился смысл. Спасибо». И я благодарю Стюарта за то, что он показал мне и всем нам, насколько эмоционально устойчивым бывает наш мозг в состоянии интеграции.
7
Парализованная ниже шеи
Восстановление связи между сознанием и телом
Энн впервые пришла ко мне в дождливый день, которых в Лос-Анджелесе бывает не так много. Вероятно, она забыла зонт, потому что ее длинные черные волосы были совершенно мокрыми. Они были небрежно закручены в узел на боку, и капли дождя стекали на куртку, образуя темное пятно. Я никак не мог оторваться от этого темного пятна, которое все разрасталось, но Энн, казалось, ничего не замечала. Вскоре я узнал, что отсутствие интереса к собственному телу – не временное состояние Энн.
Энн оглядела комнату, уселась на диван и вздохнула: «Ну, вот я и здесь, только не уверена зачем». Ей было сорок семь, она работала врачом, и у нее были две дочки-близняшки одиннадцати лет. Она сказала, что уже больше года откладывает повторный визит к терапевту. Во время рутинного обследования сердца у нее выявили повышенное давление, поэтому он попросил ее снова прийти через несколько недель, но ей никак не удавалось найти время. Энн считала, что из врачей действительно получаются самые ужасные пациенты. При этом ей казалось, что никаких проблем с сердцем нет и ей не нужны повторные обследования. Сейчас давление пришло в норму, а на редкие случаи учащенного сердцебиения ей удавалось просто не обращать внимания.
Тут я спросил себя: если сердце действительно ее не волнует, почему она об этом говорит? По словам Энн, работы у нее было очень много, и без того долгие смены плавно перетекали в выходные, которые она проводила в офисе, руководя группой рентгенологов. Я удивился – как тогда она нашла время прийти ко мне? – и задумался над истинной причиной ее визита. Энн выглядела потерянной, у нее в глазах читалась какая-то отстраненная грусть и стремление к чему-то, что она не могла найти. Правосторонний режим уловил смутное ощущение боли в ее присутствии, но на тот момент я не способен был определить ее происхождение, поэтому просто взял это на заметку.
Энн рассказала, что даже несмотря на профессиональные успехи она не чувствовала никакого удовлетворения, и жизнь представлялась пустой. Помимо работы у нее почти ничего не имелось. Она развелась с мужем шесть лет назад, потому что «у них просто было мало общего». Она не слишком интересовалась поисками потенциального партнера, и сейчас у нее никого не было. Ее дочки половину времени проводили с ней, а вторую половину – с бывшим мужем, поселившимся неподалеку. Когда я спросил ее об отношениях с девочками, она ответила, что они «становятся подростками», которым «не слишком интересны их родители». Она с гордостью добавила, что они «очень независимы». Энн замолчала почти на минуту, и я ждал продолжения разговора. Она посмотрела на меня в растерянности: «Ну, в любом случае я здесь… и я подозреваю, что в жизни все-таки есть нечто большее, чем то, что имеется у меня сейчас». Я воспринял ее слова как выражение потребности в психотерапии.
Тогда я попросил Энн рассказать о детстве.
Когда Энн было три года, ее мама умерла от рака легких, и ее отец погрузился в сильную депрессию. Ее отправили жить к маминым родителям в соседний город, и она почти год не видела отца. Он попал в больницу, а когда вышел, то стал жить с Энн, ее бабушкой и дедушкой. Когда я спросил Энн, как прошел тот год, она ответила: «Они были очень заботливые, теплые и любящие люди. Но это длилось недолго. Мой папа вернулся, и все изменилось».
Ее отец повторно женился, когда Энн было пять лет, и ее новая семья переехала на другой конец страны, обосновавшись близ Сиэтла. Она не видела дедушку с бабушкой, пока не поехала учиться в колледж. У отца и мачехи Энн родилось двое активных мальчиков, в которых родители не чаяли души. По словам Энн, она любила своих братьев, но чувствовала, что отец ее игнорирует. А что касается приемной матери, Луизы, она была «робот, а не женщина» и к тому же установила жесткую дисциплину и безжалостно критиковала Энн. Отец никогда не вмешивался.
