Игнорирующий тип привязанности характеризовался тем, что Джули плохо помнила подробности из своего детства и утверждала, что оно не сильно на нее повлияло. Проглядывалась та же непоследовательность, что и у Стюарта: если Джули не могла вспомнить прошлое, откуда уверенность в отсутствии его воздействия?
Но, поинтересовавшись у Джули насчет ситуаций, когда она испытывала сильный страх в детстве, я открыл нечто новое. Сначала она просто смотрела на меня несколько секунд. А потом произнесла: «У меня не имелось каких-то особо жутких эпизодов, потому что я боялась все время, но не слишком сильно. Была вроде одна ужасная ситуация. Мой отец-алкоголик возвращался поздно ночью и чаще всего тут же отключался. Когда он заезжал в гараж, я внимательно прислушивалась к тому, как сильно он хлопал дверью. Я знала: если он выпил очень много, то просто упадет. А если поменьше, то придет поговорить. Каким-то образом я научилась определять, сколько он принял… Но однажды он выпил не мало, но и не слишком много и, наверное, крупно поссорился с мамой. Он казался абсолютно не в себе… Я увидела его на кухне… Он держал нож, такой огромный, как у мясника. Он был пьян… Я думаю, он не собирался этого делать, но он погнался за мной и говорил, что я не должна вести себя как подросток и носить такую одежду, что бы это ни значило… Я забежала в ванную, но он все равно вломился, и я просто заорала… Я не очень хорошо помню ту ночь… Пожалуй, было страшно, да».
Джули едва выдавила из себя слова. Она сидела прямо напротив меня, но я чувствовал, что утратил связь с ней. Она отдалилась, погрузившись в воспоминания и, как мне казалось, пребывала в состоянии диссоциации.
Здесь уместно вспомнить механизмы диссоциации. При угрозе жизни гормоны стресса, страх и беспомощность отключают гиппокамп, и данные имплицитной памяти не складываются в интегрированные эксплицитные формы. Если осознанное внимание рассеивается – как в случаях концентрации на какой-то незначительной детали происходящего для выживания, – мы кодируем травму имплицитно.
Имплицитные воспоминания развивают у нас предрасположенность к навязчивым чувствам и телесным ощущениям. Реакция «бей – беги – замри» из далекого прошлого готова к активации от минимального воздействия. Когда имплицитные элементы выходят на поверхность под влиянием какого-то связанного с психологической травмой импульса – например, от рыдания ребенка, – болезненные эмоции всплывают на поверхность и заполняют нас здесь и сейчас. Ощущение беспомощности у Джули, когда ее сын был расстроен, и неспособность успокоить его могли спровоцировать у нее чувства, испытываемые ею в детстве, когда ее отец возвращался пьяным.
Напомню, мозг – это ассоциативный орган, и нейроны, обмениваясь импульсами, образуют связи. Поскольку мозг умеет предугадывать грядущие события, текущий опыт готовит его к выстраиванию ассоциативных связей за пределами осознанного внимания. В случае Джули злость и неповиновение сына в ответ на ее запреты вызывали у нее страх, граничащий с паникой. Но она не ощущала их как воспоминание. Сеть имплицитных ассоциативных воспоминаний автоматически приводила к «фрагментации» мозга, который в остальном был достаточно организован.
Перепуганный ребенок находится перед лицом биологического парадокса: его внутренние механизмы выживания кричат: «Беги прочь от источника страха, ты в опасности!», а каналы привязанности призывают: «Иди к человеку, к которому ты привязан, он тебя защитит и успокоит!» Когда один и тот же человек одновременно активирует сигналы «беги от него» и «беги к нему», ситуация оказывается безвыходной. В этом случае личность ребенка не является отстраненной, как при избегающем типе привязанности, или растерянной, как при амбивалентном. Самоощущение ребенка становится фрагментированным – это дезорганизованный тип привязанности. Его характеризуют не нашедшие выхода состояния травмы и утраты. По всей видимости, именно это и испытывала Джули.
Итак, давайте подведем итог. Наличие в сознании потрясения или горя делает нарратив дезориентированным и приводит к дезорганизации конкретных эпизодов истории, связанных со страхом или потерей. Исследователи называют данный паттерн неразрешенным/дезориентированным. Его основной смысл формулируется так: «Иногда я теряю голову, поэтому не могу полагаться на себя».
При такой незалеченной травме история, в остальном вполне связная, становится фрагментированной, если человек выходит за границы своей терпимости – это признак дезинтеграции. Примерно так же отношения ребенка с родителем в основном бывают гармоничными и надежными, но при появлении стрессовых факторов выявляются пробелы в способности родителя справляться с ситуацией, пространство терпимости резко сужается, и человек теряет самообладание. Не нашедшие выхода состояния вызывают примитивную реакцию, и мы полностью «отпускаем тормоза». У Джули имелись все основания бояться ударить Пифагора или напугать его своим криком. Если такие всплески гнева происходят достаточно часто и интенсивно, они травмируют ребенка. И если эти внутренние «разрывы связи» не восстановить, у ребенка разовьется дезорганизованная привязанность, в точности как у его родителя в детстве.
Я начал постепенно работать с Джули над анализом ее отношений с отцом. У нее отсутствовал связный нарратив, который помог бы ей дистанцироваться от имплицитно закодированных воспоминаний. У нее не имелось никакого контекста, чтобы увидеть в реакциях на сына следы травматичного прошлого. Вместо этого перед Джули разворачивалась страшная реальность нынешнего взаимодействия с ребенком. Если вернуться к метафоре колеса осознанности, то Джули находилась где-то на ободе, совершенно потеряв связь с осью.
По мере того как мы с Джули исследовали нити между прошлым и настоящим, в ее нарративе начали вырисовываться определенные темы. Она увидела, что ощущение неуправляемости Пифагора пришло из ее отношений с отцом. Во время психотерапии у Джули также проявилось чувство предательства, и не только со стороны отца, но и матери, закрывавшей глаза на пьяные выходки мужа и на то, что приходилось терпеть дочери. Отрицающие элементы изначального нарратива объяснялись тем, что Джули не помнила многие подробности того времени, на что имелись веские причины. Неудивительно, что она нашла убежище в левом полушарии и в абстрактном мире математики. Но теперь она увидела логику своих реакций на поведение сына, представляющихся ранее иррациональными.
Джули также присоединилась к группе мам с детьми того же возраста, и их опыт в сочетании с отчаянием и юмором очень ей помог. Еще она посетила несколько встреч анонимных алкоголиков, чтобы осмыслить пережитое с отцом и поделиться этим. Однако больше всего Джули дала внутренняя работа: осознанная медитация и ведение дневника. Благодаря записям мы активируем функцию рассказчика в сознании. Согласно исследованиям, фиксируя сложную ситуацию в письменном виде, мы понижаем физиологическую реактивность и повышаем благополучие, даже если не показываем написанное другим.
Однажды Джули пришла ко мне на прием и сказала, что у сына недавно случилась истерика. Потом она добавила: «Я буквально видела, как мое сознание готовилось взорваться, и в разгневанном лице Пифагора я узнавала отца. У меня двоилось в глазах». Описав эту «встречу» в дневнике и проанализировав ее во время осознанной медитации, Джули стала замечать новые возможности в таких сложных моментах. Несколько недель спустя она говорила: «Я знаю, звучит странно, но я благодарна Пифагору за то, что он такой сильный. Мне нужно решить собственные проблемы, излечиться и не сваливать все на него. Предстоит еще немало работы, но я хотя бы знаю, откуда начать».
