Один из старых добрых чуваков рядом с гонщиком говорит:
— Слушай, Джуниор, ты бы поднялся и вон ту трибуну очистил.
Теперь все глазеют на Джуниора, желая увидеть, что он предпримет. А у него просто делается смертельно-серьезный вид.
— Эй, челюсть кабанья! Есть у тебя в той тачке шесть баков виски, которые ты дашь мне забрать? Что ты тянешь в той тачке, ты, челюсть кабанья?
— Скажи ему, Джуниор, что ты из этого дела вышел, — советует один из старых добрых чуваков.
— Просто поднимись туда и очисти помещение, Джуниор, — советует другой старый добрый чувак.
Тут гонщик поднимает глаза, не глядя на трибуны, еле заметно улыбается и говорит:
— Шугани-ка ты его с того дерева — а я об нем позабочусь.
Какой вой исторгают тут из себя старые добрые чуваки! Едва кровь в жилах не застывает…
— Черт, он точно это сделает!
— Блин, тому чуваку лучше знать, как «поворот кругом» делать, если он хочет сюда спуститься!
— Черт, возьми его, Джуниор!
— Улю-лю-у-у!
— Сучье вымя!
…И в результате получается какая-то оргия воспоминаний о старом Джуниоре, каким он был еще до того, как пошел поток денег из Детройта, о диких, но честных поединках в низинах… а затем, совершенно внезапно, услышав этот сверхъестественный лай от старых добрых чуваков на пит-лейне, тот старый добрый чувак отступает от края трибуны и больше туда не возвращается.
Позднее, вроде как извиняясь, Джуниор мне сказал:
— Так кхе-оно обычно и бывает. Если чувак самую малость меня теснит, гм-я уже готов на него ползти. Я так прикидываю, это как раз то хорошее, чему в Чилликоте учат. — И продолжает: — Больше срок тянуть не хочу, но я ни на что не променяю тот опыт, который приобрел в тюрьме. Если человеку требуется измениться, то это как раз то самое место. Кхе-там не пустая трата времени — кхе-там славный опыт. На свете такая уйма людей, которые чувствуют, что гм-никто не должен говорить им, что делать. У меня всегда была такая мысля, что разума у меня не меньше, чем у любого другого, и я попросту не хотел, чтобы кхе-они говорили мне, что делать. А там, в тюряге, гм-я выяснил, что могу послушать другого чувака, который скажет мне, что делать, и кхе-это ни хрена меня не убьет.
Время старта! Линда Вон, с уймой светлых волос и цветущими грудями, отставляет в сторонку бутылку «кока-колы», откладывает картофельные чипсы, оглаживает красные брюки в обтяжку и белую блузку, а затем выходит из служебной кабинки в кроваво-красном наряде плясуньи из кордебалета и, элегантно двигая длинными ногами в желто-оранжевых сетчатых чулках, взбирается на красную платформу «Файрберда». Живой символ гонок на серийных автомобилях! Да! Линда, каждый ее роскошный кусочек! Линда, старая добрая чувиха из Атланты, которую в какой-то там год сделали мисс Международный Гоночный Трек Атланты, которая стояла на платформе в составе парада, кружившего по этому самому треку. Линде так это понравилось, а старым добрым чувакам так полюбились ее развевающиеся волосы, цветущие груди и длинные ноги, что Линда стала постоянным гламурным символом гонок на серийных автомобилях, и наплевать на все остальное позирование, которым она занималась… ей больше всего нравилось именно это. Практически перед каждой гонкой на приз «Гранд-националь» Линда Вон отставляет в сторону бутылку «кока-колы» и откладывает картофельные чипсы. Ее мамочка сидит на трибуне — обычно она прибывает на гонки, желая посмотреть, как Линда объезжает трек на платформе. Мамочке так приятно видеть, что ее девочка выглядит просто прелестно, слышать аплодисменты и все такое прочее.
— Слушай, Линда, жажда замучила, ты мне бутылочку «кока-колы» не принесешь?
— Уйма этого народа думает, будто я подружка Фредди Лоренцена, но я никому из них не подружка. Я просто со всеми ними славно дружу, даже с Уэнделлом. — Речь идет об Уэнделле Скотте, единственном негре среди всех водителей любых серьезных гонок на серийных автомобилях.
Итак, Линда залезает на платформу «Файрберд». Сама эта платформа — совершенно экстраординарный объект. Целиком изготовленная из древесины, она имеет футов двадцать в вышину и форму массивной птицы, орла или еще кого-нибудь в таком духе, ослепительно красного. И вот Линда в своем красном костюме плясуньи из кордебалета забирается на платформу и пристраивается на сиденье, расположенное как раз между крыльев предполагаемого орла, точно садится в седло, достаточно высокое, чтобы ее длинные ноги свисали вниз, и новая машина медленно тянет ее — мисс Файрберд! — по треку, всего один раз проходя весь круг перед самой гонкой. Теперь это уже в большей степени церемония, нежели исполнение государственного гимна. Мисс Файрболл медленно проплывает перед трибунами, и старые добрые чуваки снова заводят вопль, от которого кровь стынет в жилах:
— Ур-ра!
Но не просто «ур-ра», а со множеством вариаций и добавлений:
— Пустите меня на ту машину!
— Милашка, ты уже мой мотор запустила, богом клянусь!
— Да уж, мать твою за ногу, в натуре!
И тут, совершенно внезапно, сзади, с поля, слышится страшный рев, а затем я начинаю следить за одним из самых великих зрелищ, какие только можно увидеть во время гонок на серийных автомобилях. Машины сотнями выстроились на поле, припарковавшись на глине и на траве, там и сям, прямо и криво, где земля неровная, все эти прекрасные, сияющие, новехонькие автомобили, на ветровых стеклах, свежей эмали и лакировке которых взрывается солнце. Сотни, тысячи автомобилей составлены так и сяк на этом поле, солнце нещадно по ним лупит, и нет совсем никакой тени — разве что от пары установленных там рекламных щитов «кока-колы». А все старые добрые чуваки и чувихи уже находятся рядом с машинами, пока все эти прекрасные бутончики в коротких шортиках распластываются по крышам машин, давя на крепкий и гладкий листовой металл автомобилей, устремляя к солнцу кексики своих маленьких задниц. Старые добрые чуваки валяют дурака по всей округе без рубашек, зато в соломенных шляпах с миниатюрными баночками пива и пуговицами, на которых написано: «Требуются девушки — опыт не обязателен». И у всех добрых старых чуваков и чувих всех возрастов уже расставлены переносные жаровни для барбекю, термосы и охладители, полные пива — и внезапно все это уже вовсе не захолустный Юг, а квинтэссенция современных пригородов Всей Америки, втиснутая в одно это место, со сверкающими автомобилями и одноразовыми товарами под обнаженным солнцем — внутри странной чаши. Трек так круто поднимается на виражах и даже на прямых, что здесь и впрямь получается некая чаша. А стена вокруг трека заодно с открытыми трибунами кажется ее краем. И с поля, из этого невероятного скопления сверкающих, новехоньких автомобилей, не видно никакого другого горизонта, кроме краев чаши, над которыми висит лишь кобальтово-синее небо Северной Каролины. А затем, совершенно внезапно, по сигналу, тридцать моторов серийных автомобилей разом заводятся там, где машины выстроились перед трибунами. Рев этих моторов просто невозможно описать. Они одновременно испускают хрип, гул и громыхание, которые пронизывают твое тело и наполняют всю чашу диким шумом работающих двигателей. Затем машины стартуют, делая два заранее обговоренных круга, просто чтобы набрать скорость, после чего, закладывая четвертый вираж, вырываются на прямую перед трибунами уже на полном ходу (сто тридцать миль в час здесь, сто шестьдесят миль в час в Атланте и сто восемьдесят миль в час в Дейтоне). Флаг резко опускается, и все старые добрые чуваки и чувихи на поле и на трибунах вскакивают и начинают буквально сходить с ума. Внезапно чашу заполняет одна колоссальная оргия безумного восторга и освобождения — всего того, что олицетворяет для американцев автомобиль. Безумная оргия!
