Он смотрел с несколько напряженной улыбкой, лицо неподвижное, но не надо читать мысли, чтобы понять, о чем думает. Я отдаю распоряжения так, словно никакого Кейдана нет, будто я сам не принял титул маркграфа, согласившись тем самым урезать свои аппетиты землей Гандерсгейма.
– Хорошо, – проговорил он с поклоном, – все так и сделаю.
– Куно, – сказал я, – чего хитрить? Сам понимаешь, я не спешу вот так все взять и отдать, словно застыдившийся декабрист-передвижник крестьянам землю в Гренаде. Есть военная доктрина, известная с самых древних времен: соотношение потерь нападающего и защищающегося пять к одному. То есть отдавать без борьбы ничего не буду, пусть Кейдан отнимает. Да, что-то отнимет, но не столько, сколько рассчитывает. И даже не столько, сколько хотел бы ему вернуть император.
Куно помялся, сказал осторожно:
– С императором не спорят.
– А я и не спорю, – сказал я горячо. – Я просто хочу пройти по той линии, чтобы и сохранить за собой по максимуму, и не вызвать гнев императора…
– Серьезный гнев, – уточнил он.
– Ты хорошо меня понимаешь, – сказал я. – Дозированный гнев, чтобы при всем неудовольствии не послал сюда войска. Дозированный – даже хорошо. Если не разгневается, значит – я запросил слишком мало или уступил слишком быстро. Императору моя уступчивость понравится, но вряд ли будет такого уважать. Я должен хотя бы выглядеть серьезным!
Он взглянул искоса и обронил вроде бы невзначай:
– Кто умеет выглядеть, тот умеет и быть.
Бобик, проводив Куно до двери, выскользнул в щель раньше него и унесся. Этот толстый гад тоже умеет протискиваться в любую щелочку, если та ведет на кухню.
Я подошел к окну, внизу во дворе пестрое многолюдье и многоконье, при виде которого некоторое замешательство и чувство растущей неуверенности, словно в самом деле не то делаю. Я же герой-одиночка, тогда я веселый, красивый, уверенный и наглый, никаких обязанностей и забот, а если и позабочусь о ком, то это значит, брошу монету с седла или спасу из лап дракона…
За спиной вроде бы открылась дверь, я не оглядывался, затем послышались убегающие шаги, хлопнуло, а со стороны ложа раздался жалобный вскрик.
Я резко обернулся, молодая женщина бросилась на ложе, перевернулась на спину и, раскинув руки, вскричала отчаянно:
– Ладно, терзайте меня!.. Топчите в грязь мою невинность!.. Наслаждайтесь моим позором и моей девственностью!
Я осторожно подошел ближе и ошалело уставился на нее. Она поспешно закрыла заплаканное лицо ладонями, но слезы брызгали и между пальцами.
– Э-э… – сказал я осторожно, – леди… успокойтесь-успокойтесь. Может быть, воды?
– Нет, – прокричала она вся в слезах, – давайте уж скорее топчите меня!
– Ну, – пробормотал я, – это вообще-то петухи топчут. Да и то кур. А вы вроде не курица… во всяком случае, не совсем. Хотя что-то есть, есть… не зря же вас зовут то курочками, то цыпочками. Успокойтесь, леди. Что случилось?
Она продолжала бурно и страстно рыдать, как могут только сильно и несправедливо обиженные дети. Как только я сделал шаг в ее сторону, она, не отрывая ладоней от лица, раздвинула ноги.
Я поспешно отступил, сел за стол. Рука потянулась к кувшину с вином, но поспешно отдернул, не тот случай.
– Знаете ли, – сказал я уже с раздражением, – я не смогу вам помочь, если будете заливать мне постель слезами.
Она простонала:
– Не мучьте меня… Что вам еще нужно?.. Берите меня, наслаждайтесь, топчите в грязь…
– Это уже слышал.
– Тешьте свою похоть…
– Еще и похоть, – сказал я сердито. – Знаете, леди, сейчас позову стражу, выясню, как вы сумели проскользнуть мимо них, а потом велю выставить вас в коридор.
Она с недоверием посмотрела сквозь растопыренные пальцы.
– Вы что же… не будете…
– Не буду, – ответил я твердо.
– Но… что случилось?
– У меня все в порядке, – заверил я. – А вот что с вами?
Она прошептала:
– Вы должны были наброситься на меня… срывать с меня одежды…
– Ага, щас, – сказал я саркастически, – там в залах хватает тех, кто сам готов срывать с меня одежды. Это, знаете ли, как-то льстит! А самому срывать… это что же, выходит, мне все отказывают? И я уже озверел от таких отказов? Не смешите меня, леди.
Она растопырила пальцы, я увидел блестящие заплаканные глаза.
– Но вы же потребовали…
Она осеклась, я сказал поощрительно:
– Так-так, продолжайте. Вам сказали, что это мое такое желание, да? Кто сказал? Имена, пароли, явки!.. Ладно-ладно, это я так по-маркграфьи стараюсь с вами пошутить. Может быть, не совсем понятно, но я едва-едва успел научиться по-майордомьи… да и то не опробовал, по-гроссграфьи вроде бы пару раз получалось, но по-маркграфьи…
Она так напряженно вслушивалась в эту чушь, что даже рыдать перестала, хотя пышная грудь все еще бурно и так волнующе вздымается, что хочется накрыть ее ладонями. Для защиты, конечно.
– Итак, – повторил я уже по-деловому, – рассказывайте!
– Что… рассказывать?
– Все, – сказал я. – С чего вы вдруг вломились в мои покои, если не с желанием наброситься на меня и обесчестить?
Она охнула.
– Я? Наброситься?.. Обесчестить?.. Да я еще целоваться не умею!
Я промолчал, что в моем королевстве и без поцелуев обходятся, кому нужны эти долгие прелюдии, сказал настойчиво:
– Давайте сначала. Почему вы здесь?
Она сказала с оскорбленным достоинством:
– Потому что вы меня восхотели!
– Ага, – сказал я, – восхотел. Именно вас, которую никогда не видел. А не тех дам, что в соседнем зале. И в прочих. И в саду. Почему я вас восхотел?
– Потому что я – сама леди Инель из Лотербурга.
– А-а-а-а, – сказал я, – так вы та самая Инель…
– Да, – ответила она гордо и в то же время жалобно, – я та самая.
– А какая, – поинтересовался я, – та самая? А то что-то не припомню. Вообще впервые слышу.
Она пропищала застенчиво:
– Говорят… слухи идут… но я не очень прислушиваюсь… Что я самая красивая на всем свете…
– Ну, – сказал я успокаивающе, – это вам наврали. Я видал и покрасивее. Тем более, никто весь свет не видел, сравнивать не с чем. Значит, возвращаясь к нашим курам, вам сказали, что я потребовал вас в свою постель?
Она прошептала едва слышно:
– Да…
– И вас сюда привезли?
– Да…
– И вы не противились?
