Записав все это, я отложил ручку, закрыл глаза и стал считать от тысячи в обратном порядке, чтобы меня не подстерегли еще какие-нибудь отвратительные воспоминания.
Хватит всяких неприятных отступлений. Я постарался отделаться от родителей как можно скорее под предлогом, что мне нужно поискать кое-какие учебники по социологии. Отправился в город. Я как раз собирался войти в книжный магазин и только тут обратил внимание, что за мелодия крутится у меня в голове. Это была песня «Strange Brew» группы Крим, и там поется: «Странный напиток страшнее всех пыток». Я потряс головой, чтобы отогнать эту зловещую музыку. На обратном пути домой мне надо было купить продукты по списку, и, расплачиваясь за них, я заметил, что эта песня снова со мной, как старый приятель, идущий за мной по пятам. Как мне представляется, обрывки этих беззвучных мелодий и текстов населяют эфир, как ларвы из мира мертвых. Они хотят что-то сказать, но они не совсем здесь и не вполне уверены, что же они хотят сказать.
Днем папа пошел на футбол. Раньше он никогда не проявлял к спорту особого интереса. Должно быть, отчаяние гнало его из дома. Я остался один с мамой. Она явно хотела возобновить свои расспросы о моей неподобающей жизни в Лондоне. Но этот убийственный допрос был прерван телефонным звонком.
Итак, Салли и я снова вместе! Она звонила, чтобы помириться. Телефон стоял в гостиной, где сидела мама, и поэтому нежные и страстнопокаянные излияния Салли натыкались на мои намеренно мрачные, односложные ответы. К счастью, она быстро врубилась. Договорились встретиться в понедельник. Салли сказала, что, в конце концов, она готова делить меня с Ложей.
— Полагаю, это часть тебя, а я люблю тебя всего.
Потом я остался наедине с матерью. Болезнь и лечение, действуя сообща, превратили ее в ведьму со спутанными космами и впавшими, как у трупа, щеками. Каждый раз, когда она открывает рот, чтобы что-нибудь сказать, в воздухе разносится зловоние. Я ведь еще молод, и моим родителям умирать еще рано! Я расхаживал по комнате, полный бешеной злобы на мамину немощь. Вскоре после нашей первой встречи Фелтон показал мне отрывок из книги богослова семнадцатого века Джозефа Гленвилля: «И там пребывает воля, которая бессмертна. Кто постиг тайны воли во всей ее мощи? Ибо Бог есть не что иное, как великая воля, облекающая своею заботою все сущее в природе. Человек ни в чем не уступает ангелам и не поддастся смерти — разве что по немощи своей воли».
Наконец — Господи, как долго это длилось, — папа вернулся с футбола, как заключенный из короткой отлучки под честное слово. За ужином говорили о политике: сидячей забастовке в Институте экономики, о военном перевороте в Греции, о вьетнамской войне. На самом деле все это нам абсолютно безразлично — просто не о чем больше говорить. Маму и папу не интересуют ни рок-музыка, ни оккультизм, ни социология. Как раз наоборот, им все это очень не нравится. У нас троих есть только одна общая тема, но ее мы не касаемся.
28 мая, воскресенье
Воскресенье ничем не отличается от субботы. Кажется, что это один и тот же день, только названия разные. С утра на улице стоял густой туман. Он словно со всех сторон подкрадывался к дому, ища, как бы в него проникнуть. Я попробовал читать Маркузе и эти его рассуждения о репрессивной роли цивилизации, приоритете моногамии, но Салли не шла из головы. Возможно, старикан из поезда был, в конце концов, прав. Сегодня Салли позвонила снова. На этот раз, чтобы спросить, как я думаю, есть ли у животных душа. Это был ее вопрос недели.
Какое-то время провел, помогая папе готовить еду на следующую неделю. Пока я крошил овощи, он спросил, не могу ли я перевестись в Кембридж. Я обещал подумать. Наконец пора ехать. Я осторожно целую маму. Почему я так осторожничаю? Неужели рак действительно заразен? Папа отвез меня на вокзал. По дороге все время ворчал. Что это мне так приспичило уезжать именно сегодня? Мне на самом деле нужно. В понедельник у меня консультация. Обещал приехать на следующие выходные.
Сейчас в поезде, записывая эти строки, я ликую, чувствую себя свободным, как человек, который сбежал из зачумленного города. Неожиданно я задумываюсь, действительно ли я сын своих родителей.
Салли встретила меня на вокзале. Выйдя из вагона, я тут же попал в облако мыльных пузырей. Салли подарила мне набор для выдувания мыльных пузырей как напоминание о неуловимости майа. Она шла впереди меня по платформе и пританцовывала, а я следовал в струе радужных пузырей. Когда мы вышли из вокзала, она взяла меня за руку и стала расспрашивать о матери. Хотя вся она само сочувствие, это сочувствие было несколько смазано разными дурацкими идеями о том, как работает Вселенная. Если я правильно понял, Салли считает, что моя мать добровольно подпала под влияние астрологического знака Рака. Эго отрицательный зодиакальный знак, который вредно влияет на работу желудка. Рак и Луна управляют потусторонним миром. Чтобы вылечиться, мама должна подчиниться какому-нибудь положительному огненному знаку, например Льву, носить одежду теплых тонов, есть побольше пряных блюд с карри и загорать. Все так просто.
Как только мы пришли ко мне, она моментально стянула с меня джинсы и взяла в рот мой член, так что он задрожал от восторга под ее мантры «Аум, Аум, Аум». Потом, когда с проигрывателя зазвучала песня «Хэпшэш и Цветное Пальто», она достала еще один маленький подарок. Это — крестик, который я должен носить под рубашкой, чтобы оградить себя от пагубного влияния Ложи. Она снова попросила меня уйти из Ложи, и я снова ответил, что вступил в нее из социологического интереса.
— Так, значит, ты все записываешь? — поинтересовалась она.
— Да, я веду дневник.
— И про меня тоже? — Я кивнул.
— Можно почитать? — Я помотал головой.
— А почему нельзя? Что ты скрываешь? Ты же знаешь, у нас не должно быть друг от друга тайн.
— Не в моем стиле показывать его кому-нибудь. Я не хочу, чтобы у меня было чувство, что, пока я пишу, кто-то заглядывает мне через плечо.
— Черт возьми, — ответила она. — Зато теперь у меня будет чувство, что ты шпионишь за мной и пишешь обо мне в своих отчетах.
— Салли, все совсем не так. Даже мне не разрешают перечитывать свой дневник. (Пришлось соврать.) Я сохраняю все это — выдерживаю, как вино, чтобы потом перечесть в старости. Тогда и ты сможешь его прочесть.
Салли это успокоило. И слава богу. Я не хотел, чтобы она узнала, что дневник находится под контролем доктора Фелтона, и про эти жуткие уроки поцелуев, и про то, что я считаю ее слегка помешанной. Что касается совместного чтения дневника в старости, то к черту это: старость — это совсем другая страна, населенная чужаками, говорящими на непонятном мне языке. И еще, даже сам не знаю почему, я ничего не сказал Салли о деньгах, которые я получаю от Фелтона. Мы привыкли быть друг с другом совершенно откровенными, но теперь то, что у меня появился секрет, изменило меня. Как будто я беременный и скрываю это.
Однако у меня появился соблазн показать Салли дневник. Подобный жест предельной честности вызвал бы во мне прилив адреналина — показать ей эти страницы — предстать обнаженным и в психологическом, и в физическом смысле… это определенно возбуждает.
