Он понял, мягко улыбнулся:
– Ничего не говорите, сэр Ричард.
– Я и не говорю, – огрызнулся я.
– Религия подобна светлячку, – сказал он кротко, – для того чтобы светить, ей нужна темнота.
– Красиво, – сказал я, – но неверно. Все просвещение и вся наука вышли из монастырей.
– Но вышли!
– Но зародились там, – возразил я. – И окрепли. А вышли… когда крылышки отросли для самостоятельной жизни.
– Сэр Ричард, – сказал он мирно, – а почему люди так часто сражаются за религию и так неохотно живут по ее предписаниям?.. Хотя нет, не надо, не отвечайте! Не хочу ставить вас в неловкое положение. Вообще-то это был риторический вопрос. Мы оба ответ знаем. Одно могу сказать, держитесь!.. Не все люди – сволочи.
– Спасибо, – ответил я настороженно. – Даже от Сатаны приятно услышать доброе слово.
Он улыбнулся:
– Одно установлено точно: религию защищают люди, кормящиеся ею, а не те, которые убеждены в ее истинности. Вы исключение, сэр Ричард!.. В общем, рад был повидаться. И приятно, что не теряете присутствия духа!
Я в затруднении развел руками, короткого хлесткого ответа нет, а пускаться в длинную дискуссию рискованно.
Он слез со стола и, продолжая улыбаться, эффектно отступил в стену. Камин сразу же начал угасать, пламя свечей померкло. Я бездумно рухнул на ложе, в голове звучит его вроде бы искреннее пожелание устоять, удержаться. К чему бы это, похоже, намекает на давление со стороны гостей из Ватикана…
Однако если таково пожелание со стороны Сатаны, то я должен сделать наоборот? Поддаться ватиканцам? Смириться? Или же он рассчитывает, что обязательно сделаю наоборот, и потому сделал двойную петлю?
На следующий день мне передали настойчивую просьбу-повеление от кардинала незамедлительно повидаться с ними. На их языке это значило бросить все и бежать к ним. У меня по отношению к Ватикану такое же двойственное положение, как и с маркграфством: там не то подчинен королю, не то не подчинен, а здесь как паладин вроде бы в юрисдикции Ватикана, с другой стороны, это больше воинское звание, чем церковное, святостью одаривает не Церковь…
Я переоделся, к людям из Ватикана лучше явиться в крайне скромной одежде, сэру Жерару велел разбирать бумаги и подготовить необходимые на подпись, а стражам сэра Эйца посоветовал не наступать мне на пятки.
На выходе из здания ко мне устремился сэр Растер, я приготовился уклоняться от приглашения пировать, но он выглядел крайне озабоченным и сказал с ходу:
– Сэр Ричард, у меня предчувствие…
– У вас? – ахнул я. – Да скорее Великий Хребет рухнет…
– Сплюньте, – посоветовал он. – Виконт Теодорих…
– Барон Теодорих, – поправил я, гордясь памятью.
– Барон Теодорих, – послушно повторил он, – дни и ночи проводит в молельне. Это не дело! Рыцарь должен носить святое в груди, а церковь… ну раз зашел, ну два, но не ходить же туда всю жизнь?
Я тупо выслушивал, но мысли вертелись вокруг настойчивого приглашения на разговор, что-то новое, явно откопали обо мне какую-то гадость, седалищным мозгом чувствую неприятности, а сэр Растер, видя, что молчу, бесцеремонно ухватил меня за локоть:
– Вон часовня, где он лежит пластом!.. Загляните!
Я пошел с ним нехотя, но это по дороге к домику гостей, ладно, сэр Растер грузно, как грациозный бегемот, забежал вперед и тихохонько приоткрыл для меня дверь.
Часовня мала и запущенна, только и ценного, что крест в рост человека на стене напротив входа, фигура Христа вырезана с удивительным реализмом, художник поработал на славу, да еще талантливо, у меня мурашки побежали по коже.
Барон Теодорих, сняв парадные одежды и облачась в грубую власяницу, в таких ходили первые христиане, стоит коленями на мелкой гальке, я зябко передернул плечами, представив, как болезненно впивается она в кожу.
Он сложил руки на груди, некоторое время не шевелился со склоненной головой, потом я услышал горячечный шепот:
– Всемогущий Господь, святая приснодева Мария, святые ангелы… исповедуюсь перед вами. Я много грешил мыслью, словом и делом. Хуже того – неисполнением долга, который ты возложил на нас, людей…
Сэр Растер прошептал мне:
– Это он грешил? Да это самая безгрешная душа на свете!
– Кто бы спорил, – пробормотал я.
– Он чист, – повторил сэр Растер с нажимом, – но в отчаянии, и потому говорит такое всякое непонятное человеку… Он не может понять, за что на него такое несчастье. Я тоже.
Я спросил так же шепотом:
– А его возлюбленная… в самом деле должна умереть? Или это просто совпадение? Есть же как долгожители, так и краткожители…
– Вряд ли совпадение, – проворчал он. – Был бы какой-то разброс. Хотя бы в десяток лет. А то все умирали именно в семнадцать. Я боюсь за Теодориха.
Мы отступили потихоньку, и хотя под сапогами сэра Растера трещала галька, но, поглощенный своим горем, Теодорих ничего не услышал.
– Вот что, – сказал я, – вы пока поддерживайте его дух, а меня ждут церковники из Ватикана. Скоро и я, наверное, встану на колени перед распятием и буду слезно вопрошать, за что мне посланы такие муки!
– Тьфу-тьфу, – сказал он.
– Это язычество, – напомнил я строго, – религия не признает суеверий!
В доме гостей меня встретили слуги, раньше их столько не было, кланяются крайне скупо и неохотно, смотрят с недоверием, словно уже знают меня не только как перебежчика к дьяволу, но даже знают, за сколько я продал душу.
Отец Габриэль и отец Раймон склонились над бумагами, один читает, другой пишет, кардинал стоит на коленях, как Теодорих, перед распятием, только в отличие от барона подложил бархатные подушечки, расшитые мелким бисером.
– Слава Господу, – сказал я с порога, – святые отцы.
Габриэль и Раймон лишь подняли головы, но кардинал с кряхтением поднялся, сделал шаг в рухнул в глубокое кресло. Лицо его было не просто смертельно бледное, а желтое, изжеванное, как мокрая бумага.
– Уф… – проговорил он с трудом, – сейчас, минутку…
– Ничего, – сказал я любезно, – обожду.
Он ничего не сказал, когда я вошел в комнату и, не дожидаясь приглашения, сел в свободное кресло, только нахмурился, а взгляд стал неприязненным до крайности.
– У нас к вам ряд вопросов, – проговорил он с расстановкой. – И хотя на многие уже получили ответ от многих ваших соратников, но кое-что хотелось бы уточнить в вашем присутствии.
Холодок пробежал по моей спине, я проговорил не совсем своим голосом:
– Уточняйте.
Отцы Габриэль и Раймон насторожились, Габриэль даже сладострастно улыбнулся, словно кот, закогтивший большую толстую мышь, Раймон бросил на меня беспомощный взгляд, а кардинал произнес жутко неторопливым голосом:
