Он покачал головой.
– Вы думаете только о Вильярде. Да-да, я знаю, Боудеррия проиграла вам в поединке. Но выстоите ли против двоих?
Я ответил резко:
– Рискну.
– Это говорит лишь о вашей отваге, – сказал он предостерегающе. – Но забываете о Дрескере. Он очень сильный маг. Очень. Для него обрушить на вас скалу… только пальцем шевельнуть.
Я осекся. Да, магия на меня не действует, но Ашворд, сам того не желая, угодил в самую точку. Когда обрушится не магия, а заурядная скала, от меня останется мокрое пятно.
– И все-таки я рискну их догнать. А то с этим пророчеством мне, выходит, лучше вообще с места не двигаться!
– И не шевелиться, – сказал Ордоньес.
– Да и не дышать, – добавил Торкилстон негодующе. – На всякий случай.
Я опять пожал плечами.
– Но они же отправились? Вильярд – воин, признаю, в жилах принцессы королевская кровь… хотя я всегда считал, что она течет не в жилах, а в венах, но откуда трое наследников престола? Нелепость.
Ордоньес сказал задумчиво:
– Не стоит так уж… по-державному. Что мы знаем про остальных спутников принцессы?
– Если наследники, – спросил я, – какого… ангела ей служит Боудеррия?
– Возможно, – сказал Ордоньес, – сами не знают, кто они?.. Сэр Ричард, так что все-таки будем делать?
Я вскинул голову и выпятил нижнюю челюсть, стараясь смотреть прямым бараньим взглядом.
– Что и делали, – ответил я сильным голосом, не терпящим возражений. – Что нам пророчества? Мы христиане или хто?
Глава 13
Мы спешно собирались в дорогу, а Торкилстон глубокомысленно рассуждал, что вообще-то любая дочь для отца – клад напрасный, и не спит он из-за нее ночами. Когда мала, боится, что соблазнят, в юности – что станет распутничать, когда подрастет – что не выйдет замуж, когда выйдет замуж – что останется бездетной, когда состарится – что займется колдовством. Потому вот Херлуф так обрадовался, сбывая ее в надежные руки…
– Вильярд хорош, – сказал Ордоньес с объективностью опытного дуэлянта, – поступил так, как должен поступать мужчина.
– Я тоже поступлю, – сказал я зло, – как должен поступать мужчина. Сперва попинаю его срубленную голову, а потом прочту над его трупом заупокойную, как добрый христианин. И прощу его со всей кротостью от всего чистого и незапятнанного сердца.
– Да, – согласился Торкилстон с недоброй улыбкой. – Это по-нашему.
– По-христиански, – уточнил Ордоньес, что о христианстве услышал только по эту сторону океана в Тарасконе.
Он затянул мешок потуже, деловито взвесил на руке. Даже крепкого и выносливого коня перегружать не стоит, к тому же нам важнее скорость, а не запасы на месяц.
Ордоньес вообще всего лишь надел поверх роскошного камзола кирасу, прицепил наколенники и наручники, а еще взял шлем, заявив, что остальное ему без надобности, он не рыцарь, а чем выше защита, тем хуже маневренность.
Я взял лук Арианта, карликовый арбалет, меч все тот же из метеоритного железа, доспехи после недолгого колебания сложил в мешок, надену перед сражениями, Ордоньес прав, маневренность в них не та, что в рубашечке…
Они оба поглядывали на меня с таким сочувствием и даже состраданием, что я сказал деловито:
– В Вестготии очень хорошо развита выплавка железа, заметили? Даже стали. Легко поставить на промышленную основу!.. Здесь это не делается, потому что нет большого спроса, но его можем обеспечить мы, в Сен-Мари!
Торкилстон спросил со скептицизмом:
– А как доставлять? Ордоньес замается возить…
Я ответил с раздражением:
– Да хоть сбрасывать с Края! Это неважно. Железо не разобьется насмерть. Даже кости себе не переломает. Нет, я не могу отказаться от Вестготии. Особенно от ее развитых технологий…
Торкилстон посмотрел на меня внимательно.
– Ох, сэр Ричард! Скажите уж прямо, что вас задело на самом деле.
– Что?
– А что приходится отказываться от женщины!
Я отмахнулся.
– Подумаешь. Всего лишь.
– Нет уж, – возразил он, – не поверю. От женщин так легко не отказываются. Самолюбие потом всю жизнь грызть будет. Железо железом, а принцессу отдавать не хотите. Даже если самому не шибко нужна. Одно дело – отдать, другое – когда отнимают.
Я сказал раздраженно:
– Если бы можно было отдать одно, а удержать другое, я бы отдал принцессу!.. Но, увы, Вильярд, если возьмет ее, то зацапает и все рудники. Потому либо все отдать, либо все удерживать…
Распахнулась дверь, вошли, чеканя шаг, могучего сложения воины и встали по обе стороны, а следом почти вбежал Ашворд, расстроенный и очень озабоченный.
Когда он увидел наши мешки, брови его взлетели вверх.
– Ох… вы еще не знаете?
Торкилстон и Ордоньес напряглись, чувствуя недоброе, я спросил почти враждебно:
– Что?
Он подошел к окну, поманил нас к себе.
– Видите во-о-он там высокую гору? Даже очень высокую. Она практически отвесная. Оттуда спущена длинная лестница, но ваш конь по ней вряд ли заберется… Но даже если бы смог, оборвал бы сразу веревки. И так можно взбираться только по одному.
Торкилстон сказал быстро:
– Я не взберусь!.. Это вот этот дикарь привык по вантам бегать, как обезьяна, а я человек солидный и серьезный…
– Таких поднимают в корзине, – успокоил Ашворд. – Но по одному, конечно. Бывает, конечно, веревка рвется от собственной тяжести… Но ее меняют после каждых десяти человек.
Торкилстон промычал:
– Вы успокаивать умеете.
– Это первый такой подъем, – сказал Ашворд безжалостно. – Будут еще… Мы привыкли, но для вас, как догадываюсь по вашим радостным лицам, все в новинку, да?
С нами до ближайшего подъема отправился большой отряд лучших из лучших воинов королевства, весьма гордых доверенной им честью. Я увидел среди них лорда Моргана Гриммельсдэна из клана Горных Рыцарей, он принес мне присягу далеко не последним, хотя и не первым, но чувствуется, что слово его крепкое, как и тот двуручник, который он одолжил мне для схватки с его соратником Питером Суллингом.
Спустившись от столицы в долину, некоторое время двигались вдоль широкой мелководной реки. Прекрасно мчаться по плесу, когда вода растекается чуть ли не на мили, но едва-едва скрывает конские копыта. Несемся по мелководью, серебряные брызги во все стороны, душа ликует, кричит…
…во всяком случае почти у всех так, хотя честный Гриммельсдэн явно переживает за сюзерена, это же позор, невеста убежала буквально из-под венца, да еще Торкилстон и Ордоньес всматриваются в грозно вырастающую стену с тревогой и отвращением. До нее еще мчаться и мчаться, но уже, проклятая, закрывает треть неба.
