У мужчины всегда есть цель.
И все-таки тягостное чувство страха и обреченности все больше заползает в душу. Я пытался храбриться и говорить себе, что и не такое видывал, но себе-то могу признаться, что ничего подобного не видывал точно. Словно в преддверии ада, где нет надежды, нет ничего радостного, а только тоска и ощущение полной незащищенности.
Я снова шарил безнадежным взглядом по сторонам – где-то же должен быть близко Альтенбаумбург. В прошлые разы меня не сдвигало так далеко в сторону. Тьма для меня не помеха, к тому же взошли все три луны, но видимость резко ограничивает неприятный туман, грязный и дурно пахнущий, все время чувствую страх, что совсем близко бродят опасные твари, а я их не вижу.
Послышалось далекое чавканье, я прислушался, шаги приближаются в мою сторону, не слишком легкие и не тяжелые, уверенные, неизвестный не осторожничает, места для него знакомые.
Я пригнулся, чтобы рассмотреть его раньше, чем он меня, через пару минут в тумане наметился человеческий силуэт, начал наливаться плотью под чваканье болота, оброс одеждой старинного покроя…
Мой меч был уже в руке, когда я выпрыгнул навстречу с воплем:
– Не двигаться!.. Убью!
Человек от неожиданности попятился, споткнулся и рухнул спиной в жидкую грязь. Я навис над ним, огромный и грозный, острие меча упер в грудь.
– Ты кто?
Глава 14
Его глаза полезли на лоб, инстинктивно пытался отползти, ерзая спиной и задницей, как ящерица. Я усилил давление на меч, мол, пропорю насквозь, и он устрашенно затих. Я рассматривал его с омерзением, вроде бы не верю ни в каких ломброз, но здесь все слишком явно и четко. На этой уродливой морде, как говорили раньше, отпечатались все пороки, какие только может придумать человек. И сластолюбие, и чревоугодие, и подлость, и предательство, и способность улыбаться широко и тут же ударить в спину.
– Я?.. – проговорил он дрожащим голосом. – Я. Не убивайте меня, хозяин!
Я чувствовал себя так, словно стою по колено в нечистотах и пытаюсь там что-то выудить, а это урод смотрит снизу вверх со смесью страха и трусливой злобы. Лицо дергается, губы то пытаются растянуться в заискивающую улыбку, то превращаются в щель, похожую на капкан для мелких зверьков.
Я переместил острие меча к его вздрагивающему кадыку.
– Ответствуй, тварь дрожащая… Ты же человек, почему среди этих тварей?
Он проговорил быстро-быстро, захлебываясь словами:
– Когда утром повесят на городской площади, ночью выслушаешь любого!.. Там нашелся один, объяснил, как спасти шкуру. Я это сделал. А как еще? Кто бы дал себя повесить, если есть шанс уцелеть? И хотя здесь не мед, но жив, а разве не жизнь – самое ценное для человека?.. Неважно, как жить, лишь бы жить!.. Лучше быть живым псом, чем мертвым львом…
Я прорычал:
– Грамотный, Экклезиаста читал. Может быть, даже из благородной семьи?.. Нет, тогда бы на плаху… И много вас таких?
Он переспросил угодливо:
– Людей?
– Да!
– Не слишком, – сказал он торопливо, – но есть, есть… Было больше, но тут выживаемость плохая. Кроме того, часто забирают нас на обед к Властелину.
Я съязвил:
– В качестве блюда?
Он ответил так серьезно, что у меня побежали мурашки по коже:
– Да. Но что делать? Всяк надеется выжить. Они едят, но не всех же… Да, я вижу по вашему лицу, хозяин, все вижу… но если бы я не принял их условий, давно уже болтался бы в петле. А так я жив!
Я поморщился.
– Разве это жизнь? Ты мертвее трупа. О погибших хоть дети помнят, цветы кладут на могилку каждый год… Эх, что за тварь! Не хочу о тебя марать благородное лезвие. И камня рядом нет, чтобы прибить, как ядовитого паука…
Он завопил:
– Не убивайте!.. Только не убивайте!.. Что угодно делайте, только не убивайте!..
Я вскипел, занес над ним меч, всего трясет от необузданной и вообще-то не свойственной мне ярости. Он закрыл руками голову и зажмурился, будто так можно уберечься от меча.
Я заорал:
– Кто всем этим командует?
– Как это?
– Кто ваш повелитель?.. – рявкнул я. – Кто это придумал, пробиваться в наш мир?
Он прокричал дрожащим голосом:
– Это всегда было!.. Всегда пробивались… Все тысячи лет…
– Но что-то я раньше не видел!
Он посмотрел сквозь растопыренные пальцы, я сделал зверское лицо, он сказал торопливо:
– Раньше не могли! Но теперь с той стороны помогают…
– Кто?
– Говорят, Темная Фея!
– Почему?
Он сделал попытку пожать плечами, но острие моего меча блестит прямо перед глазами, и он остался неподвижным, только прошептал:
– Она выращивала будущего повелителя сразу двух миров, который объединит их… Для него уже изготовлена особая корона, что ждала своего часа тысячи лет. Тот, кто ее наденет, станет властелином. Не будет Темного мира и Светлого, а только один…
– Темный?
– Да…
Я сцепил зубы, подумал, рыкнул:
– Где сейчас Темная Фея?
– Она не здесь!
– А где?
– Все еще в том, – проговорил он быстро, – откуда вы пришли… и откуда я тоже… Но для нас он закрыт.
– Не для меня, – отрезал я жестко. – В каких краях, знаешь?
Он ответил нерешительно:
– Раньше жила в Янтарной Капле! Но сейчас… не знаю.
– Янтарная Капля – это край или замок?
– Скорее, замок… как я слышал.
Я смерил его злым взглядом, надо бы убить этого миниона, но трудно лишать жизни того, кто отвечает на вопросы искренне и быстро.
– Спасибо, – сказал я коротко.
Он начал растерянно улыбаться, я резко ударил рукоятью его в голову.
Слабо хрустнуло, словно переломилась височная кость. Он растянулся, как жаба на дороге, бессильно разбросав руки и запрокинув голову, огромный кадык торчит остро и беззащитно.
Ладно, если я перестарался, то все к лучшему. Такие не должны жить даже здесь.
Я убрал меч в ножны и торопливо побежал дальше.
Не знаю, как местные научились прятать свой мир, но, признаю, преуспели. По словам Илларианы, они отделились от общего древа еще раньше их. Хотя, может быть, это люди от них отделились, а они под влиянием какого-то хтонического культа сменили человеческие ценности на нечто иное, долго и упорно развивались в этом направлении, пока не обособились еще больше, чем племя Илларианы. Те хоть живут в нашем мире, а эти сумели спрятаться, обособиться, изолироваться так, что попасть к ним могут только… разделяющие их ценности.
