Понятия не имею, почему тогда я сказал все это: я просто выразил — по причинам, которых до конца не понимаю, — свои чувства по поводу наших отношений. И именно к этому разговору Трейя снова и снова возвращалась в последние недели и дни. Похоже, что это давало ей чувство полнейшей безопасности. Если я сдержу свое обещание — значит, с миром все будет в порядке.
Вот она и спросила в эту минуту:
— Ты обещаешь найти меня?
— Обещаю.
— Навсегда-навсегда?
— Навсегда-навсегда.
— Тогда я могу уйти. Даже не верится. Я так счастлива. Это оказалось намного труднее, чем я могла себе вообразить. Очень тяжело. Милый мой, это очень тяжело.
— Я знаю, любимая, я знаю.
— Но теперь я могу уйти. Я так счастлива. Я люблю тебя. Я так счастлива.
Той ночью я спал в ее комнате на столике для акупунктуры. Кажется, мне приснилось огромное, сияющее подобно свету тысячи солнц, сверкающих на заснеженной горной вершине, облако, нависшее над нашим домом. Я говорю «кажется», потому что сейчас не уверен, что это был сон.
Когда на следующее утро, в воскресенье, я посмотрел на нее, она только что проснулась. Ее глаза были ясными, она была очень сосредоточенна и решительна: «Я ухожу. Я так счастлива. Ты будешь рядом?»
— Я буду рядом, малыш. Делай, что ты задумала. Давай уйдем.
Я позвонил ее родным. Не помню точно, что я сказал, что-то вроде: пожалуйста, приезжайте как можно скорее. Я позвонил Уоррену, замечательному другу, который последние месяцы помогал Трейе с акупунктурой. Опять-таки не помню точно, что я сказал, но по моему голосу было ясно: она умирает.
Ее родственники стали приезжать в тот же день, и у каждого из членов семьи было время для последнего разговора с Трейей. Больше всего мне запомнились ее слова о том, как она любит свою семью, как ей повезло, что они — каждый из них — есть у нее; говорила, что у нее самая лучшая семья, о какой только можно мечтать. Казалось, что Трейя была полна решимости окончательно объясниться с каждым из членов своей семьи, она стремилась быть предельно искренней, не оставлять в себе ни одного невысказанного слова, никакого чувства вины, никакого обвинения. Насколько я могу судить, это ей удалось.
Тем вечером, вечером воскресенья, мы уложили ее в постель, и я снова лег спать на столике для акупунктуры в ее комнате, чтобы быть рядом, если что-нибудь случится. В доме явно творилось что-то сверхъестественное, и все это понимали.
Утром, примерно в половине четвертого, Трейя неожиданно проснулась. Атмосфера была почти что галлюциногенной. Я проснулся почти одновременно с ней и спросил, как она себя чувствует. «Не пора ли принять морфий?» — спросила она, улыбнувшись. За все то время, что она болела раком, если не считать операцию, она выпила в общей сложности четыре таблетки морфия. «Конечно, милая, как скажешь». Я дал ей таблетку морфия и не очень сильное снотворное, и у нас состоялся наш последний разговор.
— Дорогой, я думаю, пришло время уходить, — начала она.
— Я рядом, солнышко.
— Как я счастлива. — Долгая пауза. — Этот мир — такое сумасшедшее место. Совершенно сумасшедшее. Но я ухожу. — Ее настроение представляло собой смесь радости, юмора и решимости.
Я начал повторять некоторые из ее «ключевых» фраз из разных религиозных традиций — те, что она считала важными и все время хотела, чтобы я их ей напоминал вплоть до самого конца, те фразы, которые она носила с собой выписанными на карточки.
— Отбрось усилия в присутствии того, что есть, — начал я. — Позволь своему «я» распуститься в бескрайнем пространстве космоса. Твой изначальный ум не рождался и не умрет; он не был рожден вместе с телом и не умрет вместе с ним. Опознай свой ум как вечно единый с Духом.
Напряжение спало с ее лица, и она посмотрела на меня ясно и прямо.
— Ты найдешь меня?
— Я обещаю.
— Тогда мне пора идти.
Наступила долгая пауза, во время которой мне показалась, что вся комната озарилась светом, что странно — ведь там было очень темно.
Это был самый священный момент в моей жизни. Момент наивысшей открытости, ясности и простоты. Никогда ничего подобного со мной не случалось. Я не знал, что мне надо делать. Я просто был рядом — был рядом с Трейей.
Она пошевелилась, подалась ко мне, пытаясь что-то мне сказать, что-то, что ей хотелось бы, чтобы я понял. Ее последние слова были: «Ты самый прекрасный человек из тех, кого я знала, — прошептала она. — Ты самый прекрасный человек из тех, кого я знала. Ты — мой герой…» Она вновь и вновь повторяла: «Мой герой». Я наклонился к ней, чтобы сказать, что она — единственное просветленное существо, которое я знаю. Что само слово «просветление» обрело для меня смысл благодаря ей. Что Вселенная, которая создала Трейю, — священна. Что Бог существует из-за нее. Все эти мысли проносились у меня в голове. Знаю: она понимала, что я чувствую, но у меня перехватила горло, и я не мог ничего сказать. Я не плакал — просто не мог говорить. Мне удалось выдавить только: «Я найду тебя, милая, я найду…»
Трейя закрыла глаза и больше уже никогда не открывала их вновь.
У меня сжалось сердце. В моем сознании крутилась фраза из Да Фри Джона: «Любите мучительно… любите мучительно». Настоящая любовь причиняет боль, настоящая любовь делает тебя беззащитным и уязвимым, настоящая любовь заставляет выйти за пределы самого себя, и поэтому настоящая любовь опустошает. Я продолжал думать: если любовь не сокрушает тебя, значит ты не знаешь, что такое любовь. Мы любили друг друга мучительно, и эта любовь сокрушила меня. Оглядываясь назад, я понимаю, что в этот момент наивысшей открытости, ясности и простоты умерли мы оба.
Именно тогда я стал замечать, что в доме неспокойно. Мне понадобилось несколько минут, чтобы осознать: источник смятения не во мне, не в горе, которое я переживал. За окном дул яростный ветер. Он не просто дул: поднялся неистовый шторм, и наш дом, прочный, как скала, затрясся и заскрипел под страшными ударами ураганного ветра, которые обрушились на него именно тогда. Действительно, на следующий день в газетах написали, что ровно в четыре часа утра на Боулдер обрушился ураган, побивший все рекорды, — его скорость достигала 115 миль в час! — но, как ни странно, нигде больше в Колорадо его не было. Ветер перевернул несколько машин и даже один самолет, и обо всем этом обстоятельно рассказали газеты на следующий день.
Я полагаю, что это было чистым совпадением. Тем не менее скрип и дрожание дома просто усилили ощущение, что творится что-то сверхъестественное. Помню, что пытался заснуть, но дом трясся так сильно, что я встал и подоткнул окна в спальне одеялами: я боялся, что они вылетят. Наконец я отключился, думая про себя: «Трейя умирает, ничто не постоянно, все есть пустота, Трейя умирает…»
На следующее утро Трейя села так, как ей и суждено было умереть: голова на подушках, руки вытянуты по бокам, в руке — мала. Прошлой ночью она начала беззвучно повторять про себя: «Ом мани падме хум» — буддийскую мантру сострадания — и «Смирись пред Господом» — свою любимую христианскую молитву. Думаю, что она повторяла их и дальше.
