И Оптимистичная Душа в ответ только крылышками захлопала — мол, видали, как все может быть просто: ну — намается, ну — отчается, но призовет Бога — и обретет опять душу свою…
Но Брошенную Душу эти слова и радостные аплодисменты не успокоили, а взвинтили, и она взлетела, взлетела в каком-то отчаянии высоко и суматошно, нервно как-то стала летать и думать:
— Господи, помоги, что же делать-то! Не могу я ждать, неправильно это — ждать, пока девочка моя ошибок насовершает и испытания пройдет и ко мне вернется… А может, и не вернется, может, так запутается, что и сама себе не рада будет… Не могу я позволить, чтобы девочка моя милая, чистая, светлая — мертвой стала, бесчувственной… Не могу надеяться, что встретится ей кто-то живой и оживит ее… Много я их сегодня, живых-то, видела?… И сколько ждать мне нужно, пока ее сердце красоте откроется… Сколько ждать надо, когда она в отчаянии руки свои к небу вознесет и призовет Бога в свое сердце!..
И она полетела, полетела быстро, то поднимаясь ввысь, чтобы видеть больший обзор, то опускаясь вниз, чтобы получше рассмотреть встречающиеся тела, чтобы девочку свою найти…
И летала она и летала. И только слышала от встречных душ:
— Вы не встречали… Вы не видали…
И отвечала скороговоркой:
— Нет, не видала…
И летела дальше.
И пролетая мимо окон домов, слышала, как ссорились друг с другом бездушные люди. Как бездушные жены говорили своим мужьям:
— Ну и что, позвонить ты, конечно, не мог, руки у тебя отвалятся номер телефонный набрать. Только и знаешь со своими дружками шляться…
И бездушные мужья говорили своим бездушным женам:
— Слушай, ты меня уже достала… Чего ты зудишь?… Я тебе зарплату приношу — что тебе еще надо?…
И Брошенная Душа летела дальше от черствых этих людей с закрытыми сердцами в поисках своей девочки, вчера еще живой и душевной.
И, пролетая мимо домов, Брошенная Душа видела, как там, за окнами, семьи, как зомби, сидели у экранов телевизоров, не в силах оторваться от них. И пожирали, как падаль, как мертвечину, мертвые какие-то бездушные фильмы, в которых одни бездушные люди убивали других. И не было в фильмах этих ни чувств, ни страсти, ни любви — так, одни роботы что-то изображали для других роботов… И на всех каналах показывали убогие и фальшивые интермедии, и слышался фонограммой мертвый какой-то, бездушный смех — это мертвые, фальшивые юмористы веселили публику, которую не любили.
И изо всех окон доносились слоганы рекламы.
И везде было только — купи, купи, купи…
И ничего — о душе…
И летала Брошенная Душа над парком, вглядываясь в темноту, пытаясь там найти, разглядеть — девочку свою.
И там, внизу, на аллеях парка, тоже что-то происходило.
Слышались голоса, рассказывающие похабные анекдоты, и ржание вслед каждому анекдоту.
Кого-то били, молча и страшно — ногами, и слышалось только «бух-бух-бух»…
И где-то в кустах была возня какая-то и грубый, холодный мужской голос говорил:
— Да хватит ломаться, тоже мне ромашка — «любишь — не любишь»… Давай, ноги пошире расставляй…
И показалось Брошенной Душе, что летает она над городом мертвых. Над городом, в котором живут, ходят, разговаривают, гуляют одни закрытые, холодные, бездушные и нечувствующие люди. И страшно было ей лететь над этим городом.
Но где-то там, в этом городе, одинокая и потерянная, отчаявшаяся и обиженная, бродит ее девочка, — и невозможно было это допустить. Просто невозможно…
И она летала и летала. И искала.
И не находила.
Не находила.
Не находила…
…Она нашла ее глубокой ночью, когда зажглись фонари, и деревья бросали диковинные тени друг на друга…
Она нашла ее, свою девочку, которую искала целый день, и даже сомневаться уже начала, — найдет ли ее когда-нибудь.
Она нашла ее.
Сидела ее девочка на окраине парка под большой ветлой, прислонившись спиной к ее стволу, почти слившись с ее стволом. Только Брошенная Душа все равно узнала свою девочку.
Она сидела в темноте и уже не плакала, и показалось Брошенной Душе на мгновение, что и не дышала, — такой тихой она была.
Она сидела в тишине и думала о чем-то. И даже в темноте было видно, каким заплаканным и несчастным было лицо ее девочки, какими припухшими были ее глаза и губы, какой печальной была вся она, ее девочка, вчера еще светившаяся любовью…
Брошенная Душа тихо опустилась рядом с нею, потом вспорхнула на ее плечо и вздохнула.
И девочка, милая и славная ее девочка, тоже вздохнула и сказала вслух, сказала с какой-то силой, светлой и сильной силой.
— Ну и пусть! Ну и пусть!.. А я все равно буду любить!.. Все равно…
И замолчала.
И опять заплакала.
Только слезы ее были какими-то другими — светлыми, что ли…
И Брошенная Душа замерла, не дыша, боясь вспугнуть девочку…
— И пусть… — опять произнесла девочка. Произнесла упрямо, как говорят маленькие дети, когда отчаянно стоят на своем. — И пусть он говорит, что так не бывает, — сказала она. — А я все равно верю!..
— Все равно верю! — сказала она громко и звонко… — И все равно — буду любить!.. — добавила она уже совсем по-детски.
И Брошенная Душа нежно потянулась и прижалась к щеке девочки в нежном своем поцелуе, и крылышками своими провела по славной и мудрой, чистой ее головке, и вошла в ее сердце, и заполнила его, и крылышки свои нежные мягко раскрыла, и сердце девочки обняла в нежном своем объятии, чтобы успокоить его и поддержать его надежды.
И все стало на свои места.
И девочка ее, засветившаяся сразу, ожившая, с прекрасным чистым блеском в глазах поднялась и пошла. Пошла живой и упругой походкой живой, красивой, наполненной светом и любовью девочки.
Она шла в тишине и слышала только звук своих шагов, и был этот звук ритмичным и сильным.
И только Душа ее, свернувшаяся в ее сердце мягким и нежным комочком, слышала нежное жужжание крылышек там, в высоте, и представляла, знала, как слетаются сейчас сотни, тысячи душ, и голоса их разносятся дальше и дальше, и радостное это, торжествующее жужжание раздается в ночной тишине.
И отовсюду — со всех сторон, с высоты — нежные, душевные голоса говорят с радостью и удивлением:
— Смотрите, смотрите — живая, живая…
— Живая…
— Живая…
— Живая…
