Арнетт: «Неправильно, вы все сделали это одиннадцать раз. Теперь повторите снова, сделайте это как следует, сделайте это десять раз, как я приказал: „Из-за того, что сделал заключенный № 819, в моей камере беспорядок“».
Они выкрикивают эту фразу еще десять раз.
Арнетт: «Теперь принимаем исходное положение».
Без всяких колебаний все тут же опускаются на пол для отжиманий.
«Вниз, вверх, вниз, вверх. № 5486, это не танец живота, это отжимания, держи спину прямо. Вниз, вверх, вниз, вверх, вниз и остались внизу. Перевернулись на спину, будем поднимать ноги».
Арнетт: «15 сантиметров — важная цифра, ребята. Все поднимают ноги на 15 сантиметров над полом, и ноги остаются в этом положении до тех пор, пока все ноги не окажутся на одной высоте».
Охранник Джон Лендри меряет, действительно ли ноги заключенных подняты ровно на пятнадцать сантиметров.
Арнетт: «Все вместе, десять раз: я не буду плохо себя вести, как № 819, господин надзиратель».
Арнетт: «Теперь как можно громче: я не буду плохо себя вести, как № 819, господин надзиратель!»
Все повинуются и повторяют в унисон. Заключенный № 1037 отказывается кричать, но повторяет вместе со всеми, а Сержант только рад продемонстрировать власти свое повиновение. Затем в ответ на заключительную команду охранника все очень вежливо произносят: «Большое спасибо за эту прекрасную перекличку, господин надзиратель».
Безупречный хор заключенных стал бы предметом зависти для любого хормейстера или гитлерюгенд-фюрера, думаю я. Как же далеко они — или мы — продвинулись с воскресенья, от хихиканья и нахальных выходок новоявленных заключенных!
Ты уже не № 819; пора домой, Стюарт
Понимая, что № 819 мог слышать все это из задней комнаты, отделенной всего лишь тонкой перегородкой, я спешу проверить, как он там. Я обнаруживаю, что он свернулся в комок, У него истерика. Я обнимаю его, пытаясь успокоить, я уверяю его, что с ним все будет в порядке, как только он уедет Домой. К моему удивлению, он отказывается сходить со мной к врачу, а потом уйти домой. «Нет, я не могу уйти. Я должен остаться», — говорит он сквозь слезы. Он не может уйти, зная, что другие заключенные называют его «плохим заключенным», что разгром, который он устроил в камере, привел к новым унижениям для всех. Он явно не в себе, но готов вернуться в тюрьму, чтобы доказать, что он — не «слабак».
«Послушай. Сейчас ты не заключенный № 819. Ты Стюарт, а я — доктор Зимбардо. Я психолог, а не тюремный суперинтендант, и это — не настоящая тюрьма. Это всего лишь эксперимент, и все эти парни — такие же студенты, как и ты. Тебе пора домой, Стюарт. Пойдем со мной. Пойдем».
Он прекращает рыдать, вытирает слезы, поднимается и смотрит мне в глаза. Он похож на маленького ребенка, которому приснился кошмар. А теперь папа уверяет его, что этот монстр ненастоящий, и все будет хорошо, как только он в это поверит. «Итак, Стюарт, пойдем». (Мне удалось развеять его иллюзию, но моя собственная иллюзия никуда не делась.)
Отдавая Стью его одежду и выпуская его на свободу, я вспоминаю, что его день начался с серьезной проблемы, которая и подготовила почву для этого эмоционального срыва.
У № 819 начинаются неприятности
В журнале начальника тюрьмы записано, что № 819 отказался встать во время подъема, в 6.10 утра. За это его отвели в карцер, а позже предоставили только половину положенного времени в туалете. Все, в том числе и № 819, присутствовали на пятнадцатиминутной перекличке в 7.30 утра, несколько раз рассчитавшись в разном порядке. Но № 819 отказался выполнять упражнения. Охранник наказал за это всех, заставив других заключенных стоять с вытянутыми руками до тех пор, пока № 819 не подчинится.
Но № 819 не уступал, и другие заключенные начали опускать руки, потому что устали. № 819 снова оказался в карцере, где позавтракал в темноте, но отказался съесть яйцо. Его выпустили, чтобы он выполнил дневную работу: ему поручили голыми руками чистить туалеты и без конца бессмысленно переносить туда-сюда ящики вместе с другими заключенными. Вернувшись в камеру, № 819 заперся в ней. Он отказался снимать колючки с одеяла, брошенного в его камеру. Его сокамерников, № 4325 и новичка № 8612 заставили делать дополнительную работу — снова переносить ящики из одной кладовки в другую, пока № 819 не уступит. Он все равно не подчинился и потребовал вызвать врача. Сокамерники разозлились на его упрямство, из-за которого пострадали.
В отчете смены Сероса сказано: «Заключенный заперся в своей камере. Мы достали дубинки и собирались его вывести. Он не хотел выходить. Мы заставили всех встать у стены с поднятыми руками. Он сидел в своей камере и смеялся. Я не думал, что он так поступит. Мы оставили его в покое. Остальные заключенные разозлились на нас. Я просто улыбнулся и продолжал выполнять свою работу».
Охранник Варниш в своем отчете отмечает психологическую важность поведения этого заключенного: «Очевидное безразличие заключенного № 819 к страданиям его товарищей их возмущает». В своем отчете Варниш продолжает жаловаться на отсутствие ясных правил о том, что можно, а что нельзя делать по отношению к заключенным. «Я не знал, какие методы воздействия можно применять к заключенным, и это меня беспокоило, потому что границы не были ясно определены»
[93]
.
Венди реагировал на ситуацию иначе: «Я чувствовал себя увереннее, чем в предыдущий день. Мне нравилось будить заключенных в 2.30 ночи. Издеваясь над ними, я удовлетворял свои садистские наклонности». Это весьма примечательное замечание, я не думаю, что он смог бы сделать его всего четырьмя днями раньше.
«Крутой» охранник Арнетт в своем отчете добавляет: «Единственный раз, когда я почувствовал, что выхожу из роли, — когда мы успокаивали заключенных № 819 и № 1037, несколько раз они создавали нам большие проблемы. В эти моменты я был не столь тверд, как требовалось»
[94]
.
«По сути, самый подавляющий аспект тюремного опыта — полностью оказаться во власти других людей, которые пытаются сделать вашу жизнь как можно более трудной и неприятной, — позже говорил мне Стью-819. — Я просто не выношу, когда меня унижают. Я по-настоящему возненавидел этих охранников-фашистов и очень сочувствовал другим заключенным. Мне нравилось, когда заключенные не слушались, и меня возмущала слабость и полное повиновение других. Еще у меня пропало чувство времени, потому что неприятные моменты каждого дня казались мне гораздо длиннее, чем если бы они были приятными. Хуже всего была депрессия, которая у меня началась из-за того, что меня постоянно унижали, и я не знал, как отсюда выбраться. Лучше всего было, когда меня, наконец, освободили»
[95]
.
