Тем временем, Александр Петрович открыл дверь, и мы вошли в зал, как любили советские люди называть ту комнату в квартире, которая была б́ольшей. Там китаянка накрывала на стол.
– Давайте, мужчины, поужинайте, я вам по рюмочке налью, – приветливо улыбаясь, сказала она и достала из серванта пару рюмок и начатую бутылку водки «Особой».
– Спасибо, я сытый, – попытался отказаться я.
– Да садись, Николай, я тебя про профессора хочу порасспросить, а так ужин остынет. У меня Татьяна знаешь как готовит – пальчики оближешь! – подтолкнул меня к столику Цымбалюк. – Тем более что есть будем не по-китайски – палочками, а по-нашенски – вилками, ложками, так что – давай, давай, присаживайся.
Теперь отказаться было неудобно, ведь мне помогли, и просто так уйти, не выполнив просьбу Александра Петровича, было неудобно. К этому подталкивали и притягательные, непривычные ароматы, идущие от накрытого стола.
Я сел за стол вместе с хозяином. Там на сковороде дышало паром румяное жаркое, разделанное на ломти, соломенная хлебница была наполнена кусочками черного хлеба, еще стояла пиала с какой-то необычно приготовленной, длинной, как лапша морковкой. В подстаканниках заваривался чай, накрытый махровыми, в цветочек, салфеточками, на отдельном фарфоровом блюдце лежали вафельные пирожные.
Жена Цымбалюка налила нам в рюмки водку и, спрятав бутылку назад в сервант, ушла. Из сего я заключил, что в этом доме не принято распивать спиртное до умопомрачения или пока держат ноги – так только, для аппетита.
– Выбирай себе кусочек, вот хороший, лапка передняя с лопаточкой, – Цымбалюк взял моей вилкой поджаристый кусочек мяса, покрытый аппетитной коричневатой корочкой, и положил мне в тарелку. – Мясо свежайшее, не магазинное тебе – сегодня с базара жена принесла. Ешь давай, не стесняйся. Морковку пробуй, по-китайски сделана, тут в Сибири так не готовят. Но, сначала, давай за знакомство выпьем.
Цымбалюк положил мясо и в свою тарелку, и мы чокнулись. Водочка веселым, горячим комочком убежала в желудок, прибавив настроения и аппетита. Я хотел закусить морковкой, но не знал, как ее толком зацепить на вилку и подождал, пока это не сделал мой собеседник. Потом точно так же, как и он, намотал ее на вилку, словно спагетти, и отправил в рот. Вкус у нее был необычный, острый и очень приятный.
– Ну, расскажи мне про профессора, – прожевав свою морковную порцию, сказал Александр Петрович.
Я вкратце описал ему нашу встречу с Баал-беритой в библиотеке, умолчав об истинной цели беседы и о «Служебнике Дьявола».
– Слушай, Николай, профессор так зря ни к кому подходить для шапочного знакомства не будет… – Цымбалюк испытывающее посмотрел мне в глаза.
Я пожал плечами.
– Да ты кушай, давай, как кролик-то?
– Замечательный, я никогда не ел такого вкусного кролика. Тут какой-то особый вкус – острый, пряный. Словами не опишешь.
Я и вправду упивался необычным, волнующим вкусом.
– Да, Татьяна моя знатный повар, она и русскую, и китайскую кухню знает. Отец ее научил. Он, ты знаешь, Николай, был поваром у самого атамана Семенова – известного в белой армии гурмана. Там был случай, когда к нему на обед адмирал Колчак приехал, ну, а Семенов возьми да и прихвастни своим поваром, мол, на всем Дальнем Востоке лучше повара не сыскать. В оконцовке, поспорили атаман и Колчак на сто золотых червонцев, что китаец, отец Танин то есть, кота за кролика сготовит. Ударили по рукам при свидетелях – офицерах. А Семенов тут и говорит Колчаку за ужином, так вы, господин адмирал сейчас со мной кота-то и ели, это не кролик вовсе! Ну, тут Колчак вскочил, от сей неслыханной дерзости, чуть до дуэли дело между ними не дошло. Но потом поостыл, посмеялся над собой, и велел из своей казны отдать Семенову сто золотых червонцев. Так Семенов их Таниному отцу после передал за то, что не посрамил его перед адмиралом. Во, какой был повар! А тебе как котяра на вкус?
Я чуть не поперхнулся, кусок мяса застрял у меня в горле, кроличья лапа с лопаткой показалась мне почему-то несколько длиннее обычной. Цымбалюк же от души рассмеялся:
– Да ты не дрейфь, Николай, это настоящий кролик, – утирая на глазах слезы, уговаривал меня Александр Петрович.
Но аппетит у меня был окончательно испорчен, я даже не захотел попить чаю с пирожным и засобирался. В комнату вошла жена Цымбалюка:
– Что ты, опять, наверное, гостя своими байками пугаешь, Саша? Ну, как тебе не стыдно?! – переливаясь черным золотом своего китайского халата, упрекнула мужа хозяйка и, мило улыбнувшись мне, сказала: – Да вы не обращайте на него внимания, молодой человек, он тут вам наговорит. Хотите еще водочки для аппетита? – хозяйка полезла в буфет за бутылкой.
– Да я понял, что Александр Петрович шутит, но мне действительно уже пора, – обходя ее полное тело, пошел я в прихожую.
Александр Петрович вышел в коридор меня проводить:
– Ну что ты, Николай, право, не бери в голову, меня хлебом не корми, а дай пошутить. Мы с тобой так приятно посидели, еще б могли. Знаешь, мне жалко тебя так отпускать, от тебя энергия такая идет, на душе просторней становится.
– Я еще приду, Александр Петрович, обязательно приду, с вами так интересно, – постарался успокоить я шутника, застегивая пальто. – А сейчас мне, правда, пора – заниматься надо.
– Ладно, Николай, заходи, обязательно заходи, я еще многому могу тебя научить, – напутствовал меня на дорогу Александр Петрович.
Я вышел на улицу и оглянулся на окна квартиры, откуда только что вышел. Из-за раздвинутой шторы, в свете абажура, мне платочком прощально махала китаяночка…
На улице было уже темно и сыро – подкапывали редкие и крупные капли начавшегося дождя, казавшиеся следами трассирующих пуль в свете уличных фонарей. И эти следы межевались с бомбочками ржавых листьев, сбиваемых дождиком и бросаемых на растоптание редким, в этом глухом квартале, прохожим. Вообще-то, я люблю такую слякотную, ночную погоду в октябре, когда хлюпает под ногами, но ты одет в добротное пальто и непромокаемые ботинки, и тебе тепло и уютно и все нипочем.
Мимо меня, развинченной походкой, оставив после себя шлейф угарной сивухи, продефилировала какая-то местная шлюшка, в дорогом коверкотовом пыльнике, бесполезным от дождя и уже, правда, прилично поношенном – наверное, с плеча своей матери. Фонарь выхватил мерзкую улыбку ярко-красных губ, располосовавшую ее рожу от уха до уха. Шалава пыталась залезть мне своим бесцеремонным, зазывным взглядом, не в меру размалеванных глаз, прямо в душу – меня чуть не вырвало. Работает. Здесь они дешевы, тариф – трояк или стакан водки, и можно заходить за любой мусорный бак, куда не долетает свет фонаря, или в первый попавшийся подъезд, с разбитой лампочкой, ставить ее в позу прачки к батарее, задирать плащ и получить причитающееся животное удовольствие, вместе с сифилисом на сдачу. И это было очень странно – ведь в СССР не было проституции…
В этом районе не ходят трамваи, только тихий синий троллейбус. Он не гремит и не предупреждает о своем появлении, как мой любимый трамвай, а подходит неслышно, словно в тапочках, распахивает перед тобой двери и уносит из пролетарского района в цивилизованный мир.
