Мысленно пожелав усопшему Царствия Небесного, я повернулся и стал возвращаться на тропу, но, не сделал и пары шагов, как остановился, словно вкопанный. Навстречу мне, из-за старого склепа, вершина которого была увенчана двуликой мраморной головой с отбитыми ушами, вышла огромная серая собака, с роскошным седым загривком, не менее восьмидесяти сантиметров в холке – сущий волчара! Хотя я и понимал, что в городе волков быть не может, разве что, сбежавшим из зоопарка или цирка, особенно вероятным, если связать его с дрессированной обезьяной на велосипеде. Впрочем, возможно, сейчас развелась некая особая порода кладбищенских собак, ведь и на Клещихе я, кажется, видел подобную псину.
Я весь напрягся в ожидании дальнейшего поведения зверюги, лихорадочно соображая, что мне следует предпринять. Памятуя, что у памятника валялась саперная лопатка, я осторожно, мягко ступая, меленькими, как у балерины, шажочками, попятился назад – эта лопатка могла весьма кстати стать моим оружием обороны. Не спуская глаз с собаки, я боковым зрением увидел лопатку и, медленно присев, взял ее в руки и выпрямился. Тем временем собака не проявляла в отношении меня никакой агрессивности. Она, извернув голову вбок, просто с любопытством смотрела на меня по-человечьи умными глазами. Когда же лопатка оказалась в моей руке, огромная псина попросту исчезла за склепом.
Я облегченно вздохнул и достал сигаретку – перекурить и сбросить напряжение. Подумал, что неплохо было бы после такого стресса и глоточек горячительного принять на грудь. Чисто автоматически, а вовсе не из желания претворить свою мысль в дело, глянул на стакан с водкой, оставленный покойнику. Глянул – и обомлел: стакан был пуст! Ни водки, ни кусочка, накрывавшего его хлеба, не было. Я схватил стакан и понюхал – не померещилась ли мне ранее налитая в него водка. Но нет – густой запах спиртного исходящий из нутра стакана, говорил о том, что водка в нем совсем недавно еще все-таки была. Я даже капнул капельку из остатков прозрачной жидкости себе на язык. Точно – водка! Кто же ее слямзил за эту минуту? Уж не покойник ли? Чудеса, да и только!
Забрав из предосторожности, на случай еще какой-либо непредвиденной встречи, с собой саперную лопатку, я в задумчивости двинулся к своей цели. У крайней могилы кладбища, когда до деревни оставалось метров двести пустого поля, я бросил свое оружие и через десять минут оказался у первого дома, где и начал свой опрос местных аборигенов.
Но найти козла в своем огороде было, как я уже говорил, мало, надо было еще и упросить хозяев, чтобы они неким образом достали бы мне из-под него мочи. А это вам не молока с козы выдоить! Таких дворов с козлами в Буграх оказалось несколько, но как только владельцы сей благородной скотины узнавали о моей нужде, так захлопывали передо мной ворота, принимая за ненормального.
Я бродил по раскисшим от грязи улочкам, заглядывая в загаженные пометом подворья под лай поселковых Шариков и косые взгляды крестившихся бабок. Оставалось обойти всего лишь с десяток дворов, так что шансы мои в достижении поставленной цели серьезно упали. Я уже подумывал было поискать другое селение, как на перекрестке двух улочек набрел на один захудалый, о двух окнах, без ставен домишко, расположенный за щелястой, покосившейся изгородью, сработанной из ивняка сто лет назад.
За забором я увидел довольно-таки интересную сцену. Нетрезвого вида худощавый мужик в тельняшке, под рваной, грязной фуфайкой и в боксерских перчатках, молотился чуть ли не насмерть с поджарым, видимо, от недоедания, серьезных размеров, черным, бородатым козлом. Бородатая бестия разбегалась, набрасывалась на мужика, набычив голову и выставив вперед крутые, подпиленные на концах, рога, сшибалась в конце пути с перчаткой мужика, увесисто опускающуюся на ее голову от левого джеба или правого прямого, восставала на дыбы от полученного удара, сыпала искрами из глаз и бежала на исходную позицию для начала новой атаки. Битва человека и зверя проходила беззвучно, в глухой обоюдной ярости. У козла морда намылилась пеной, стекавшей с синих распухших губ, глаза налились кровью, седая бороденка воинственно развевалась на ветру. Мужик, время от времени, сплевывал через левое плечо и отирал слюнявые перчатки о ватные штаны. Невооруженным глазом было видно, что тут никто никому уступать не будет до последнего, то есть – нокаута.
На крылечке дома, порядком уже вросшем в землю, сидела девчушка лет восьми, в изрядно поношенном, большом для нее, пальто, явно с чужого плеча, и калошах на босу ногу. Голова ее была замотана какой-то тряпицей, призванной быть платком, острые красные глазки мотались в орбитах туда-сюда, наблюдая за героями битвы, как у совы на ходиках. Худенькие, в цыпках ручки, держали железную, с обитой эмалью, миску и алюминиевую покореженную ложку. У ее ног стоял будильник с никелированной звонной чашечкой.
В какой-то момент она стукнула ложкой о миску, и бойцы разошлись в противоположенные стороны. Очередной раунд кончился. Козел отошел к сараю, с прохудившейся, горбыльной крышей, и стал там, словно конь рыть копытом землю, а мужик сел на табурет рядом с девочкой, и та стала обмахивать его лицо, вместо полотенца, куриным крылом, не забывая при этом посматривать на будильник. Мужик, тем временем, извлек откуда-то из-под половицы крыльца бутылку, на треть заполненную какой-то мутью, сделал из нее изрядный глоток, отбросил пустую тару на голые грядки и, смачно крякнув, закусил рукавом. Затем протяжно и длинно выдохнул, да так, что запах крепчайшей сивухи через многие метры добрался до моего носа и слегка вскружил голову.
Но вот, девчушка отложила крыло и ударила ложкой о миску, словно в гонг. Начался новый яростный раунд. В один предательский момент моряк то ли оступился, то ли промахнулся, и козел саданул его лбом под печень, да так, что мужик неловко упал и стал корячиться, пытаясь встать на четвереньки – видимо, самогон сделал свое дело. Рогатый же, с великодушным достоинством к поверженному противнику, отправился на исходную позицию.
– Нокдаун! – тоненько взвизгнула девчушка и, сорвавшись с места, склонилась над мужиком, открыв счет. – Раз… два… три… девять… аут!
– Погоди, погоди ты, Нюрка, нахрен! Я просто поскользнулся, да и колено оторвал от земли на девять. Ты че, не видела што ли?
– Да хоре тебе, папка, хватит на седня. Вон, к тебе дяхан какой-то пришел, – она показала глазами в мою сторону.
Дяхану, то бишь мне, был только двадцать лет. А в соседнем дворе бабуся, в плюшевом полупальто и кирзовых сапогах, десять минут назад назвала меня мальчиком. Быстро же я повзрослел!
Мужик увидел меня, отряхнулся и подошел к калитке.
– Это ты, паря, насчет комнаты, поди, пришел? Сдам, сдам, не боись, дорого не возьму.
Он оценивающе оглядел меня мутными, узкими глазками. Особое внимание обратил на начищенные туфли.
На улице было грязно, но я ступал аккуратно, памятуя, что первое, неосознанное, впечатление о незнакомце делается из вида его обуви и головного убора. В хорошей одежде, но потрепанных штиблетах, встречный воспринимается бедным, а в грязной обуви, извините за бранность выражения – распиздяем.
– Студент, небось? Двадцать рублев в месяц, как тебе, ничего, потянешь? Токмо, непременно, за три месяца вперед, не меньше! – сказал мужик, взявшись пальцами, с черными ободками грязи под ногтями, за губы и напряженно прикидывая в уме: не переборщил ли с расценками? – Харчи мои, – добавил он, решив, видимо, все же, что перегнул палку, – квашеная капуста с огурцами. Ну, а без харчей, так – семнадцать. Но – ни копейкой меньше. Вон, Степанида, весь четвертак берет!
