Тем временем Эрик поднялся.
— Прошу прощения, если я сказал что-то резкое, доктор, — сказал он. — Но вы понимаете, каково мое душевное состояние на данный момент.
— Конечно. — Я устало потер переносицу. — Буду держать вас в курсе дел.
— Буду признателен. Доброй ночи.
Последующие десять минут я потратил на то, чтобы дозвониться до Саймона или до Изольды, но не дозвонился, и дошел до того состояния, когда хочется разбить телефон. Я встал, отодвинув стул, и, подойдя к барной стойке, стал наблюдать за работой бармена — тот расставлял чисто вымытые бокалы в аккуратный ряд.
— Как вы поживаете, месье Мори? — спросил он у меня. Его участливый тон обыкновенно располагал к задушевной беседе, но сейчас он меня раздражал.
— Налей мне водки, Шон, — сказал ему я, проигнорировав вопрос.
Бармен посмотрел на меня. В его взгляде явственно читался еще один вопрос: «Водки, месье Мори?», но, вглядевшись в мое лицо, он его не задал.
— Прошу вас, — произнес он, поставив передо мной рюмку.
— Спасибо.
Я выпил, не закусывая, хотя бармен со свойственными ему заботой и пониманием поставил рядом с рюмкой блюдо с небольшими бутербродами, и попросил повторить.
— На голодный желудок пить нехорошо, — уведомил меня подошедший сзади Адам и помахал принесенным пакетом. — Лазанья, так, как ты любишь, без грибов. Почему Эрик вышел отсюда с траурным лицом?
— Когда я расскажу тебе то, что он мне рассказал, у тебя тоже будет траурное лицо.
— Да брось. У меня отличное настроение.
— Сейчас я тебе его испорчу.
Адам вздохнул, беря из рук бармена чистые тарелки и завернутые в салфетку столовые приборы.
— И почему мне кажется, что так оно и будет?
2011 год
Мирквуд
Кожа Ванессы была того самого оттенка, который редко можно встретить у брюнеток ее типа: не холодно-белая, а чуть смугловатая, с легким золотистым оттенком, ассоциирующимся с солнечным светом. Я не видел такой кожи ни у одной женщины, и мог сказать это совершенно точно, потому что, несмотря на беспорядочные связи, внутри у меня оставалась часть каждой из них. Впрочем, сейчас это было не важно. Я уже не чувствовал неловкости при мысли о наших встречах, хотя встречи эти были уж слишком частыми для дружеских и напоминали, скорее, свидания любовников.
Я смотрел на нее и думал, как же объяснить ей то, как выглядит и пахнет ее кожа, но не мог подобрать слов. Мне было важно рассказать ей, пусть я и не видел этому никаких причин. С каждой нашей встречей мне хотелось рассказать ей все больше, хоть это и показалось бы постороннему человеку чушью. Но Ванесса не сочла бы это чушью, потому что для нее это было ничуть не менее важно, чем для меня. Я ценил таких женщин. Пожалуй, даже больше, чем тех, которые не особо заботятся о том, как будет выглядеть та или иная поза в постели, насколько она будет развратна или эстетична. Кого интересует эта чушь?
На ощупь ее кожа была горячей и влажноватой. Я держал ее за талию, когда она была сверху — наверное, сильнее, чем следовало бы, и делал ей больно, но она мне об этом не говорила, и думал: так оно и должно быть. Это то, что ищет человек. Не свидания под луной, открытки в форме сердца, душещипательные песни, признания в любви и клятвы на тему смерти в один день. Вы можете убеждать себя в том, что любите, и можете на самом деле любить. Но когда-нибудь в полутемном помещении незнакомого клуба ваше тело совершенно неожиданно отреагирует на прикосновение незнакомца. Вы потянетесь к нему инстинктивно, ответите на его поцелуй, и вы примете его приглашение пойти к нему (или к вам) домой. Потому что, сколько бы люди ни трещали о любви, истинное удовольствие, наивысшее наслаждение они получают от своих пороков.
Да, писать стихи о любви и посвящать ей песни — это прекрасно. Но чем больше вы об этом говорите, тем дальше отходите от человеческой природы. Той самой, которая считается низкой, грязной, пошлой, запретной, недостойной. Той, которую глупо отвергать, потому что она — основа основ, но мы отвергаем ее, оправдывая это моралью или религией. Мы готовы лгать себе каждый день — лишь бы не опускаться так низко. Но если мы встречаем людей, которые предлагают нам этот подарок — открывают нам наши же пороки, знакомят нас с ними, не примешивая при этом какие-то высокие чувства — то рано или поздно мы согласимся его принять.
Именно это я всегда искал в женщинах, и именно эта искра в их глазах каждый раз заставляла меня подходить к ним. Не любовь, которая рано или поздно делает вас рабом чего-то несуществующего и заставляет наблюдать сначала за тем, как расцветает цветок, а потом — за тем, как он гниет и разлагается, возвращаясь к природе. Я искал порок. Ту незаметную жилку, которая, конечно, есть у каждого из нас — просто не все успели загнать ее в глубину подсознания. Это тоже можно было назвать рабством. Но это был культ чего-то, что я мог ощущать, а не вера в несуществующее, пусть и имеющая огромное количество почитателей во всех уголках мира.
Признайтесь: когда вы прижимаете к кровати руки извивающейся под вами женщины, вы не хотите, чтобы в момент оргазма она сказала «я люблю тебя». Эту фразу можно отнести к чему угодно: к матери, к отцу, к цветам, к Богу. Больше всего вы хотите услышать свое имя. Чтобы она повторила его тысячу, миллион раз, чтобы кричала до хрипоты, чтобы это имя обозначилось у вас на лбу, как Каинова печать. И чтобы вы хотя бы на секунду, на мимолетный миг почувствовали себя опустошенным, выпустили бы из себя все, что успели собрать — только для того, чтобы потом вобрать еще раз.
С каждым таким мигом что-то внутри вас неощутимо и неумолимо меняется. Разумеется, к худшему, а не к лучшему. Потом вы продолжите искать второе, третье и четвертое дно, вам будет страшно при мысли о том, что ваша жизнь коротка, а вы не успеете испытать всего, что могли бы, всего, что жизнь скрывает от вас. Но, когда вы возвращаетесь к той женщине, которая до сих пор лежит с вами в одной постели, то понимаете, что в этом нет смысла. Нет смысла сожалеть о чем-то, что вы не найдете, если вы не вывернете наизнанку этот, сегодняшний момент, если вы не проживете его до конца.
Пусть она снова извивается под вами, пусть умоляет вас прекратить, но вы не прекратите, потому что вы не сделали с ней и половины тех вещей, которые хотели сделать. И она тоже хочет этого, просто еще не поняла. Она, как и вы, хочет почувствовать себя самым гадким и мерзким человеком на свете, таким, который подавится одной только мыслью о слове «мораль». Но это чувство так непередаваемо прекрасно, что ради него можно отправиться в Ад, а потом вернуться оттуда. И, наверное, даже сгореть в Аду. А потом воскреснуть и продолжать снова и снова, не глядя на стрелки часов, которые неумолимо приближают вас к утру.
— Мне душно. Открой окно.
Я посмотрел на Ванессу. Она лежала, откинувшись на подушку и прикрыв глаза, растрепавшиеся волосы упали ей на лицо, но она не торопилась поправлять их. На этот раз я сдержал эмоции и не ответил на фразу «давай остановимся на минуту», хотя сегодня мне пришлось приложить нечеловеческое усилие для того, чтобы отнестись к этому с пониманием. Больше всего мне хотелось отхлестать ее по щекам и, не стесняясь в выражениях, сказать ей, что она эгоистка. Я уже перестал анализировать происходящее со мной и со спокойным хладнокровием признал, что схожу с ума. Иначе как все это объяснить? Я не отличался темпераментом и даже в порыве страсти в постели не ударил бы женщину (разве что если бы она меня об этом попросила).
