Безусловно, и знание языков, и умение чувствовать себя свободно в любой стране важны, но не менее важно помнить, кто мы и откуда, ощущать свою принадлежность к кому-то и чему-то — это дает нам психологическую устойчивость и необходимо каждому. И русские аристократы это отлично понимали: много времени проводившие за границей, прекрасно говорившие и читавшие на нескольких языках, они были не просто князьями, а русскими князьями.
Да, во многих дворянских домах принято было говорить между собой по-французски, во всяком случае какие-то важные, изящные или пикантные моменты обсуждались исключительно на французском. И приставленные к детям бонны и гувернеры, как правило, были иностранцами. Но няни в доме были русскими!
Благодаря своим простым нянюшкам, их сказкам, присказкам, притчам и прибауткам, пословицам и поговоркам дворянские дети с самого рождения слышали родную речь и пропитывались русским духом. Это на русском языке их любили, жалели, укачивали, убаюкивали, защищали, играли с ними и т. д. И никого не смущало, что мамка или нянька была простой, необразованной женщиной: забавляя, она воспитывала — с помощью тех самых ладушек, пестушек и песен, которые передавались в народе из поколения в поколение.
Недаром даже в речи российских императоров нет-нет да проскальзывал народный говорок, унаследованный ими от их деревенских нянь и кормилиц. В книге Ильи Сургучева «Детство императора Николая II» о царских няньках написано так: «Я отдаю себе отчет, что при невероятной смеси кровей в царской семье эти мамки были, так сказать, драгоценным резервуаром русской крови, которая в виде молока вливалась в жилы романовского дома, и без которой сидеть на русском престоле было бы очень трудно. Все Романовы, у которых были русские мамки, говорили по-русски с налетом простонародным. Так говорил и Александр Третий. Если он не следил за собой, то в его интонациях, как я понял впоследствии, было что-то от варламовской раскатистости. И я сам не раз слышал его “чивой-то”».
Майя Дурасова вспоминает: «Наша няня разговаривала мало, но все свои суждения подтверждала пословицами и поговорками, как будто они объясняли, почему она говорит именно так…» Отец Майи очень любил разговаривать с няней, объясняя детям, что в Ярославле, откуда та была родом, русский язык — один из самых чистых.
У царских нянь была даже своя национальная «униформа», просуществовавшая до 1917 года, — традиционный русский сарафан с кокошником. Русские сарафаны нянь и кормилиц хранились в царской семье как реликвии вместе с одеждой государевых детей.
Вместе с няниными сказками дети впитывали народную культуру. Обряды — тоже от няни: народные праздники, святочные и масленичные гулянья, крещенские гадания, приметы и т. д. Да и основы православной веры дети получали от няни: она учила, как стоять в церкви, как молиться, как и что делать в праздники. Майя Дурасова пишет, что няня «без громких слов смогла передать моим братьям и мне веру в доброту, в Спасителя, научила понимать смысл молитв. Она жила с верой в Христа, Божью Матерь, святых и никогда не жаловалась на свою судьбу».
Возможно, простая русская няня вносила свою лепту и в «патриотическое воспитание» — ведь она создавала привязанность не только к себе, но и к родной земле, к родному языку. В результате вырастали люди европейской культуры, но русские по духу. Это замечательно иллюстрирует эпизод из «Войны и мира» Льва Николаевича Толстого. Помните, когда Наташа Ростова в гостях у дядюшки неожиданно для всех начинает танцевать «барыню»? Поначалу всех охватил страх — вдруг она сделает что-нибудь не так! Но скоро и дядя, и брат Николай, и прислуга, и дворня были поражены ее умением понять все то, что было во всяком русском человеке: «Где, как, когда всосала в себя из этого русского воздуха, которым она дышала, эта графинечка, воспитанная эмигранткой-француженкой, этот дух, откуда взяла она эти приемы, которые pas de chale давно бы должны были вытеснить? Но дух и приемы эти были те самые, неподражаемые, неизучаемые, русские, которых и ждал от нее дядюшка…» А действительно, где? В семье. И, возможно, от няни. Анна Смирнова, одна из героинь книги Феррана, писала, что ее няня была необразованна, но умна, сделана из того «русского теста», когда людям не нужно знать, чтобы понимать. И с внутренним чувством нежности, жалости и умения посвящать себя кому-то или чему-то.
И в эмиграции няни не потеряли чувства собственного достоинства и продолжали считать себя русскими. Вот фрагмент воспоминаний князя Михаила Репнина о своей няне Елене Максимовне Соловьевой:
«Няня принадлежала к той категории русских эмигрантов, к которой в основном относились старые русские женщины из народа, приехавшие, как я позволю себе сказать, в багаже их господ, преданные им душой и телом. Они категорически отказывались сделать хоть малейшее усилие, чтобы интегрироваться в новую среду… Няня искренне считала, что роль няни русских князей возвышает ее над соседями-французами, этими булочниками, мясниками, дворниками и т. д., и не собиралась делать никаких усилий, чтобы ее понимали. Полностью лишенная корней, она, тем не менее, отказывалась учить французский… Она не хотела признать, что время изменилось. Единственное, что было для няни смыслом существования, — ее полная преданность семье и религии».
Для многих эмигрантов няня ассоциировалась с родиной, с семьей, с лучшим, что было у них в жизни. В предисловии к своей книге Ферран отмечает, что в семьях русских эмигрантов именно няни оставались носителями моральных и религиозных ценностей, они были русской душой семьи — недаром их называли «вечно русские».
Граф Александр Сергеевич Толстой писал: «…няня была настоящим защитником семьи, маленьким Голиафом, способным защитить от всех ветров и невзгод. Она всегда была рядом, когда мы в ней нуждались, и одаривала нас бесконечным теплом и нежностью. Няня полностью посвятила себя нашей семье… Она получала мало денег, но у нее было всегда что-то для нас — маленький билетик, монетка, сладость… Она всегда брала самый плохой кусок, оставляя все нам. И когда она умерла, в возрасте 98 лет, она унесла с собой частичку русской души нашей семьи».
Урок абсолютной любви
Дети в конце концов вырастают, и здесь начинается новая глава в жизни няни — «время собирать урожай», когда становится понятным, что няня уже не просто «объект привязанности», а самый близкий и родной для воспитанника человек. Роли меняются — теперь уже взрослые дети заботятся о няне, обеспечивают ей заботу и уход.
Так, кормилица Александра III, уже совсем старенькая, приходила к нему во дворец по определенным дням. Как пишет Илья Сургучев, «Александр Третий твердо знал, что его мамка любит мамуровую пастилу, и специально заказывал ее на фабрике Блигкена и Робинсона». У императора и няни были свои секреты, они усаживались на красный диван, разговаривали шепотом и иногда даже переругивались: кормилица якобы упрекала его за усердие к вину, он парировал: «Не твое дело», а она спрашивала: «А чье же?» По словам Сургучева, «эта мамка пользовалась во дворце всеобщим уважением, и не было ничего такого, чего не сделал бы для нее Александр. Говорили, что в Ливадии, на смертном одре, вспомнил он о ней и сказал: «Эх, если бы жива была старая! Вспрыснула бы с уголька, и все как рукой бы сняло. А то профессора, аптека…»
