– Какие переносим.
– Да все надо переносить.
Начальник теперь нахмурился по-другому – с досадой.
– Как вы представляете себе – все? Вот эта, скажем, – кивнул на темно-серый крестик без надписи. – Чья она?
– Жителя этой деревни. Пылёва.
– А на нее есть заявление?
Ткачук не ответил, и мужчина уже уверенней продолжил:
– На весь район выделена тысяча мест. В районе двадцать одно кладбище попадает под затопление. Три из них – в границе сработки водохранилища. Это там, где вода будет то прибывать, то убывать и возможно размывание грунта. Их мы вынуждены переносить целиком. Остальные – в мертвом объеме. Их вообще не предполагается трогать. Только очистить от надмогильных сооружений. Руководство и так пошло навстречу, чтобы сохранилась историческая память. Но переносить все ваше кладбище, – начальник глянул на кресты, памятники, – это просто нереально.
– Я пообещал людям, что кости их родителей, дедов заберу, – сказал Ткачук. – На этом условии они и согласились съехать.
– А так бы не согласились? – встрял милиционер; ему явно было здесь скучно и тошно, и он решил оборвать спор. – Сколько у вас заявлений?
– Сейчас. – Алексей Михайлович достал из портфеля бумаги. – Сорок восемь заявлений…
– Ну вот, это уже ближе к истине!
– Сорок восемь заявлений на сто шестьдесят три могилы.
– Что-о?! – споривший с Ткачуком тоже извлек из своей папки документы. – У меня именно сорок восемь заявлений.
– Но ведь у людей не по одному покойнику здесь, – встрял Брюханов. – Целые семьи…
– Алексей, э-э, Михайлович, ведь мы же столько часов рядом сидели, – не заметив этих слов, досадовал начальник. – Почему вы раньше мне не сказали про сто шестьдесят?..
– Вы не спрашивали, и я думал, что вопрос решен. Заявления еще год назад приняли в дирекции, сказали, что все оформлено как следует. Доверенности жителей у меня при себе.
– Ох, лукавите вы, Алексей Михайлович. Недаром говорят: кутайцы – народ непростой…
– Слушайте! – Ткачука тряхнуло. – Давайте без оскорблений…
– Может, примемся, – сказал кто-то из мужиков. – Все равно выкапывать. Хоть сорок, хоть двести. Вы решайте пока, а мы начнем.
– Ну да, – поддержали, – а то и за неделю не сделаем.
Начали. Темноволосый молодой человек в синей куртке фотографировал памятник, другой в синей куртке записывал данные о покойнике в таблицу. После этого рабочие брались за инструменты.
В конце концов бригада разбилась на несколько пар и троек. Слышался металлический звяк, скрип ломаемых деревянных оградок, хруст разрезаемого лопатами дерна. И еще – ворчание того, кто спорил с Ткачуком:
– Ни плана кладбища, ни документации. В прежнее время просто раскатали бы трактором…
Брюханов отвернулся, сдержался. Не драться же…
– Кстати, – обратился к Ткачуку потребнадзоровский, – а давно было последнее захоронение? Информации в сопроводиловке нет…
Алексей Михайлович сидел, прислонившись к стволу сосны, утирался платком, отгонял комаров. Ответил устало:
– Лет семь назад. В последнее время всё в городе…
– Хорошо.
– Чего в этом хорошего?
– Если захоронение производилось в последние пять лет, то эксгумация обязательна. Ну, по санитарным нормам.
Помявшись без дела, Брюханов взял свободную лопату.
– Можно бабушкину могилу начать?
– А вас прививали?
– Нет.
– Без прививки вы вообще не имеете права здесь находиться, – жестко сказал потребнадзоровский.
– Пускай верхний слой снимает, – предложил милиционер. – Все быстрей пойдет.
Подошли к скромной могилке. Невысокая, металлическая, со скошенной верхушкой, покрытая голубенькой краской тумбочка, холмик с растущими на нем марьиными кореньями обрамлен стругаными досками. С порыжевшего овальчика на живых смотрела, грустно улыбаясь, пожилая женщина в темном платке. Всем здесь, кроме Алексея Брюханова, чужая. Умерла почти тридцать лет назад, и Алексей помнил ее все смутнее, туманнее, несколькими короткими эпизодами, то ли бывшими на самом деле, то ли уже им придуманными…
– Это, конечно, ваше дело, – неожиданно мягко сказал потребнадзоровский, – но зачем тревожить? Там ведь, по существу, и косточки уже распались. Человек в буквальном смысле растворяется в земле. Может быть… Есть такая традиция – могила без праха. Кенотаф называется. Заберем памятник, установим на городском кладбище.
Алексей и сам, стоя с лопатой в руке над могилами давно ушедших людей, понимал, что раскапывать, наверно, не стоит… Может, у священника спросить? Да и так видно, что священнику это дело не по душе. И если скажет: «Не трогай, оставь», – то он беспрекословно послушается? Все равно сомневаться будет…
– Я родителям обещал, – переламывая себя, выдавил Алексей и стал разбирать деревянную рамку.
– Погодите, надо задокументировать! Артем, фотографируй…
Углубившись в землю, рабочие надевали респираторы, меняли верхонки на перчатки из толстой резины… И вот раздалось приглушенное респиратором, будто действительно из-под земли:
– Дошел!
Начальники, Ткачук, Алексей обступили разрытую могилу, с пугливым любопытством смотрели, как рабочие выуживают желтоватые кости, что-то металлическое, кусочки истлевшего, напоминающие угольки, дерева, ошметки ткани, кожаной обуви или ремня… Неожиданно перчатка вывернула череп с криво, как в ухмылке, висящей челюстью…
– Господи, – простонал Алексей Михайлович, отшагнул, но тут же вернулся обратно.
Останки складывали в черный мешок. Переборамошив землю в яме, собрав, видимо, всё сохранившееся, подняли мешок наверх. Там его заклеили, прикрепили бумажку: «Сизых Георгий Макарович», – прошлись по бумажке скотчем, понесли мешок к воротам кладбища.
Этого Сизыха, одного из десятков пылёвских Сизыхов, знали в деревне как Титькина. Такое прозвище он получил за то, что любил обрывать хваставшихся добром, хорошим уловом вопросами: «А куричьи титьки у тя есть?.. Куричья титька-то не попалася?» Люди обижались и стали в отместку называть его Куричьей Титькой. Прозвище сократилось до Титьки и прижилось, со временем превратившись чуть не в фамилию. Георгий Макарович вроде не злился, если слышал ее, зато внуки, когда их называли Титькиными, дрались жестоко.
Умирал Георгий Макарович долго, как большинство стариков. Сначала не смог выполнять мужскую работу, потом и самую простую. Днями сидел на лавке возле калитки, подставив солнцу морщинистое, ссохшееся лицо. К нему подходили другие старики, мужики помоложе. Сизых с ними разговаривал, сочувствовал, если у тех были неприятности, давал советы, но стоило кому начать похваляться, тут же хмыкал и спрашивал: «А куричью титьку в премию не вручили?»
