— Маевский, — сник детектив. — Рогожин в «Третьем полюсе» номинальная фигура. Хоть и с правом подписи. Зиц-председатель, как говорят. Зятю своему Аркадий Петрович доверяет презентации проводить да на официальных приемах раздуваться. Ну и штат формально в его подчинении. Но все связи и деньги — Маевского. Маевский — страшный человек. Я давно на него работаю. Зря ты на него хвост поднял.
— Господь с вами! — усмехнулся я. — Мне ведь терять-то и нечего! Да и гуляю я сам по себе. Страшнее кошки зверя нет, так что вы меня теперь лучше бойтесь.
Галемба сунулся в боковой карман и в следующее мгновение был распят на полу.
— Пусти! — захрипел он, дергаясь. — Там аэрозольный баллончик! От астмы! Да не ношу я оружия!
— Зато я ношу, — соврал я на всякий случай, выпуская его заломленную кисть. — И владею им, как вы знаете, прилично:
— Ну и что дальше?! — угрюмо спросил Галемба, возвращаясь за стол.
— Дальше?! Дальше мы крепко надеемся на ваше благоразумие. — Присаживаясь рядом, я взялся перечислять: — Нас все интересует: пароли, явки, адрес подпольной типографии…
— Какой еще типографии?! — буркнул он.
— Это так, к слову, — пояснил я. — Давай пиши домашние координаты Маевского и всех его присных. Офисы, загородные особняки, виллы на побережье Кавказа или где они там. И учти: я так и так узнаю. Вопрос времени. А если выясню, что ты от волнения хоть единую циферку перепутал в телефонных номерах, рассержусь. А рассердившись, съезжу еще разок в Санкт-Петербург и вышибу дерьмо из твоего братца. Он мне еще за поход на улицу Рубинштейна не отчитался.
Когда Галемба закончил скрипеть мозгами и чернильным «паркером», я попросил его нижайше сопроводить меня до выхода.
— Чтобы лишней крови не случилось, — пояснил я детективу.
— Ну, как все прошло?! — поинтересовался Матвей Семенович, откладывая газету.
— Отменно, — пристегнув ремень безопасности, я проверил наличие хвоста.
Хвоста не было. То ли Галемба не пришел еще в себя, то ли не торопился искать на свою задницу приключений.
— Странный вы, Саша, человек. — Проявитель завел «Москвич». — Вроде и общительный, а видно, что никого до себя не допускаете. В неволе таких, конечно, уважают, да охота вам была так на свободе-то жить!
— Охота пуще неволи, — обронил я.
И охота моя только начиналась. Обогнув церковь Симеона Столпника, которой и завершалась Поварская с нечетной стороны, мы выкатили на Новый Арбат.
Ближе к вечеру я удостоился приглашения на пир. Пир закатил Серик по поводу рождения наследника-первенца. На пиру также присутствовали: Фига, приятель Серика челночник Скалкин, какой-то Чумаков, малый сонный и молчаливый, Матвей Семенович и небольшая делегация от женщин легкого поведения.
Блудницы вели себя церемонно и сдержанно. С Сериком их связывали мало что давние профессиональные отношения; еще и жена Серика была раскаявшейся Магдалиной. О чем, впрочем, за столом этично умалчивалось.
На минутку заскочил Руслан: преподнес имениннику от братвы самурайский меч в ножнах и с длинной рукояткой. Меч, фальшивый, как и внимание братвы, под оживленный гул пропутешествовал вокруг стола и несколько раз был лихо обнажен.
— Давненько я не брал в руки шашку! — вскричал потомок партизана Фигнера, жестоко искромсавши перед собой весь воздух.
— Добрый будет казак! — крякнул Скалкин.
Чумаков попробовал пальцем лезвие меча и язвительно улыбнулся.
— Над люлькой повешу! — заключил осмотр именного оружия Серик.
Женщины-куртизанки тоже сделали подношения — по хозяйственной части: памперсы, мягкие игрушки, соски, ползунки и разнообразные чепчики образовали на стойке бара внушительную возвышенность.
Словом, праздник удался.
— За свежее пополнение разрушителей социализма! — провозгласил Матвей Семеныч.
Он уже изрядно клюкнул, и его завернуло в политику.
— С социализмом, батя, покончено! — возразил челночник Скалкин. — Я вон из Китая вернулся, и даже там рыночная экономика взяла верх по всем фронтам!
— Все китайцы жулье! — Проявитель отправил в рот ломтик нерки и запил его шампанским. — Пока тело не вынесут, считай, зараза еще живет!
— И площадь не переименуют! — поддержал его Фигнер, запуская тему на следующий виток.
Страсти вспыхнули нешуточные. Забыв о новорожденном, пирующие разбились на два лагеря: первые утверждали, что площадь была Красной задолго до революционных событий, а вторые — обратное. Тут же вспомнился Иван Калита, какой-то Гостомысл и были названы разнообразные даты. Защитники постреволюционного происхождения Красной площади ссылались на Троцкого и напирали на традиционное значение червонной масти как цвета пролетарской менструации.
— Неофит! — осудил Скалкин Фигнера. — Хочешь все наши обычаи замарать?!
— Кто неофит?! — взвился Фига. — Да у меня прадед Наполеону вставил! У меня медаль за взятие Парижа!
Перепалка была прервана появлением Лары, любимой девушки охранника Журенко. Она умножила дары Серика, преподнеся ему соковыжималку с подобающими случаю поздравлениями.
— А вот Андрею сообщать не обязательно, — сказала она, подсаживаясь ко мне.
— Да и мне тоже, — ответствовал я.
Она хмыкнула и подняла рюмочку.
— За отца! — объявила Лара.
— Вот это любо! — одобрил ее тост Скалкин.
И все зазвенели посудой в честь счастливого родителя.
— Не вставляет! — поморщился Фига, отодвигая пустую стопку.
Лишь миг на лице его играла борьба страстей, и затем он отлучился в неизвестном направлении.
— Ну, как «Лебединое озеро»? — спросил я у Лары.
— Озеро как озеро! — пожала она плечами.
Закурив длинную, словно карандаш, ментоловую сигарету, она выпустила струйку дыма:
— Чтоб тебе было известно, Андрей совсем не такой темный, как ты себе вообразил!
«А как она, интересно, думает, я себе вообразил? — После ее реплики, рассеянно протаптывая вилкой тропу в горке вареного картофеля, я почувствовал себя довольно хреново. — Может, я и правда себе что-то не так вообразил? Может, извне кажется, что я небрежен со своим лучшим другом? Или она его ревнует ко мне? Лучше, если ревнует».
К шумному столу вернулся Фигнер.
— Вставило! — осчастливил он меня.
Глаза его блестели, как два кабошона по двадцать карат.
Пир затянулся далеко за полночь и лишь однажды был прерван короткой потасовкой. Народный этот обычай, вопреки обвинениям Скалкина в забвении традиций, возродил именно Фига.
— Из бывших проституток выходят самые верные жены! — раскачиваясь, будто лодка у причала, громогласно заявил Фигнер собранию.
