– В первом сезоне он носил белое, потому что черная кожа считалась зловещей, – объяснила Джули.
(Эта женщина до сих пор хранит журналы TV Guide времен ее детства.)
Лично я мыслю себя скорее ближе к интеллектуалам – например, библейской версии Тома Вулфа
[105]
. Или, возможно, современной Эмили Дикинсон
[106]
, которая в 1870-х годах стала затворницей и отказывалась носить все цвета, кроме белого.
Тем не менее, когда ходишь по Верхнему Вестсайду в одежде белого цвета (или, как называет ее Gap, «цвета слоновой кости»), испытываешь весьма интересные ощущения. Мой гардероб, как это часто бывает у ньюйоркцев, в основном выдержан в темных цветах: черный, коричневый и дерзкие брызги темно-синего. Мне кажется, это хорошо сочетается с копотью и цинизмом мегаполиса. Темная одежда для темного города.
Редко увидишь ньюйоркца, с головы до ног одетого в белое, – разве что за прилавком пекарни. Поэтому так многие опасливо косятся в мою сторону. Мне нравится играть в игру: быстро поворачиваю голову и смотрю, сколько зевак получится засечь. Обычно как минимум двоих.
Но на самом-то деле мне это нравится. Благодаря белой одежде я чувствую себя легче и одухотвореннее. Счастливее. Это новое подтверждение главной темы года: внешнее влияет на внутреннее. Поведение обусловливает психическое состояние, и наоборот. Одежда делает человека. Я иду по Коламбус-авеню в свежий холодный день, брюки и куртка из-за ветра липнут к телу, и я думаю: «Жизнь не может быть совсем ужасна, если я одет, словно играю в полуфинале Уимблдона или иду на день рождения к рэперу Пи Дидди».
Строчка про светлые одежды из Екклесиаста обычно понимается метафорически – как призыв оставаться чистыми и радостными. Но повод для сомнений остается. Может, отрывок надо понимать буквально: одевайтесь в белое. Так поступала древнееврейская секта ессеев, а в наши дни так делают некоторые каббалисты. Я должен был одеваться в белое с первого дня, но это оказалось одним из правил, к которому пришлось идти постепенно. И теперь я не хочу останавливаться.
Помни день субботний, чтобы святить его…
Исход 20:8
День 97. Сегодня, в декабрьский вторник, после обеда, я неожиданно понимаю, что наконец-то пережил первый настоящий шаббат.
Дело вот в чем: дверные ручки в нашей квартире отваливаются с пугающей регулярностью. Это очень шустрые создания. К ним даже не надо прикасаться – скорее мы наблюдаем естественное явление природы. Они как льдины, откалывающиеся от айсберга, или залысины, растущие на лбу. Обычно я лежу в кровати, читаю Библию и слышу глухой стук – значит, еще одна дверная ручка сдалась под силой земного притяжения.
Как правило, я прикручиваю ее обратно. Вопрос решен – по крайней мере на неделю или две. Это пустяк. Но сегодня утром возникает большая проблема. В 9:30 я заканчиваю с почтой, плетусь в ванную – и закрываю за собой дверь. Я не понимаю, что произошло, пока не пытаюсь повернуть несуществующую внутреннюю ручку. За ночь она куда-то испарилась. Первые десять минут я пытаюсь освободиться. Стучу в дверь, зову на помощь. Ответа нет. Джули ушла на встречу, а Джаспер гуляет с няней. Я видел «Одиннадцать друзей Оушена» и знаю, что надо найти в потолке решетку, вывернуть ее, пробраться в вентиляционный ход, спрыгнуть в ванную соседа, сказать что-нибудь остроумное типа «вот, решил заскочить» и вернуться домой. Но решетки нет. Я в ловушке.
Следующие полчаса я проигрываю в уме худшие сценарии. Что если я поскользнусь, порежу лоб о разбитую раковину, истеку кровью и окажусь на первой странице New York Post? Что если начнется пожар, и мне придется висеть, вцепившись ногтями в карниз?
Стресс усугубляет тот факт, что внешний мир движется на полной скорости без меня. Электронные письма пересылаются. Латте отпивается из картонных стаканчиков. Друзья детства Джорджа Буша переводятся на высокие должности.
В 10:30 звонит телефон. Слышу приглушенный голос – у нас новое сообщение. Для меня это почти общение с человеком. В 10:35 я даю зарок положить в ванную побольше материала для чтения – если когда-нибудь выберусь на свободу. Мне бы отлично подошла Библия. А пока надо обходиться старым каталогом Levenger и свечой, на которой напечатаны строки Хайяма про кувшин вина, хлеб и любимую
[107]
. Кажется, Хайям издевается. У меня нет ни кувшина вина, ни хлеба, ни любимой. Только крем для бритья и несколько полотенец. До султана мне далеко.
К 11:00 я стал величайшим в мире экспертом по этой ванной. Я изучил плитки из искусственного мрамора с рисунком в виде паутины вен и лихо скособоченную розетку. Я потратил час, разбирая шкафчик с лекарствами. Оказывается, ингредиенты Chlor-Trimeton
[108]
расположены по алфавиту от А (акация) до Ц (цинк), что доставляет мне, бывшему читателю энциклопедии, истинное удовольствие.
В полдень я сижу на полу, облокотившись о дверь душевой кабины. Потом еще немного. Я знаю, что за стенами ванной мир летит на полной скорости. Блоги читаются. Дикая форель жарится на гриле. Суть реггетона
[109]
объясняется немолодым директорам по маркетингу.
Но меня это не беспокоит. Я не чувствую напряжения. Ничего поделать нельзя. Я дошел до неожиданного уровня принятия и как никогда наслаждаюсь настоящим. Восхищаюсь тем, что у меня есть, пусть это три квадратных метра псевдомраморной плитки и косая розетка. Начинаю молиться. И, возможно, в первый раз молюсь в полном покое и тишине – не глядя на часы и не перескакивая мысленно от темы к теме.
Вот что надо чувствовать в шаббат. Это перерыв. Пауза не маленькая, но большая. Не снижение громкости, а ее отключение. Как сказал известный раввин Авраам Джошуа Хешель, шаббат – убежище во времени.
Примерно в 13:30 я слышу, как Джули возвращается домой. Я зову ее и колочу в дверь.
– Ты где?
Ее шаги приближаются.
– Не можешь выйти?
– Нет, не могу.
– И сколько ты там сидишь?
– Четыре часа.
Пауза. Я знаю, что она задумалась. Пару месяцев назад, когда жена не могла выйти из спальни, я заставил ее притворяться, что она герой фильма про тюрьму, и кричать «Аттика! Аттика!»
[110]
.
