Распределение риска
Над рабочим столом Кима Хилла в Университете Нью-Мексико висит огромная фотография мужчины из племени Гуаяков (Парагвай). Через его плечо перекинута отсеченная голова крупного тапира. Кровь струится по голым ягодицам охотника и каплями стекает по тыльной стороне ног. Хилл и трое его коллег произвели настоящую революцию, исследовав практику делиться пищей у людей — при этом они обнажили самые корни экономики.
Все началось в Колумбийском университете в Нью-Йорке в 1980 году. Несмотря на биохимическое образование, последние два лета Хилл проработал в Парагвае в Американском корпусе мира, а затем поступил в университет, чтобы получить степень по антропологии. Как-то между ним и его сокурсником Хиллардом Капланом разгорелась жаркая дискуссия: первый старался убедить второго в том, что антропология зашла в тупик вследствие собственной одержимости обществами. Последние, говорил Хилл, не имеют потребностей — те бывают только у индивидов. Общества же — это совокупности индивидов, а не единства сами по себе. А значит, дальнейшее развитие антропологии всецело зависит от понимания того, что важно для индивида.
Практика делиться пищей, например, в то время объяснялась антропологами в основном с точки зрения блага общества или группы, а не индивидов, их составляющих. Ученые утверждали: люди в племенах делятся пищей друг с другом сознательно, с конкретной целью добиться максимально возможного равноправия. Такой обычай способствует устранению статусных различий, что, в свою очередь, помогает обществу оставаться в экологическом балансе с окружающей средой, не давая его членам чересчур увлекаться собирательством. Находить больше определенного количества пищи просто бессмысленно, ибо излишек все равно придется отдать. Как и большинство специалистов по социальным наукам, антропологи не испытывали характерной для экономистов навязчивой потребности объяснить благожелательность.
Не удовлетворившись такими рассуждениями, в 1981 году Хилл уговорил Каплана вместе отправиться в Парагвай изучать племя гуаяков. По признанию Хилларда, он мало что знал о теории, лежащей в основе антропологии, зато не находился под влиянием грандиозного гарвардского исследования охотников-собирателей племени кунг. Это сыграло решающую роль, ибо идеи Хилла и Каплана должны были придать их исследованию иное направление. Вот тут-то и появились две талантливые женщины — Магдалена Хуртадо из Венесуэлы, тоже студентка Колумбийского университета, и Кристен Хоукс, впервые познакомившаяся с представителями племени гуаяков в 1970-х. Последняя имела экономическое и антропологическое образования, но задалась целью с помощью ряда теорий, в то время выдвигаемых в биологии, понять механизм принятия решений. 15 лет и множество исследований спустя Хоукс разойдется во мнениях с Хиллом, Капланом и Хуртадо. Спор о том, почему все-таки охотники делятся своей добычей, будет жарким, но дружеским: ему посвящена следующая глава.
Гуаяки — небольшое племя кочевников, живущее в тропическом лесу и до недавнего времени почти полностью зависевшее от охоты и собирательства. Только в 1970-х годах, когда правительство Парагвая загнало его в резервацию, оно установило постоянный контакт с современным обществом. В 1980-х, однако, гуаяки по-прежнему тратили четверть своего времени на длительные путешествия по лесу. На рассвете все вместе, длинной вереницей, они отправляются в путь. Спустя примерно полчаса мужчины рассыпаются по лесу, а женщины и дети продолжают медленное движение по заранее согласованному маршруту. Мужчины ищут животных и мед. Когда мед найден, зовут женщин, и те вытаскивают его из углубления в дереве. Вскоре после полудня женщины разбивают лагерь и приступают к собирательству — обычно это личинки насекомых или сердцевина пальм. Вечером племя воссоединяется. Мужчины возвращаются с мелкой добычей — обезьянами, броненосцами и пака. Иногда попадаются звери покрупнее — пекари или олени. Чаще всего их ловят сообща: заметивший животное мужчина, как правило, зовет на помощь.
Никто не говорит, что так жили все наши предки. Одна из характерных черт человека — его способность приспосабливаться к местным условиям. А парагвайский тропический лес отличается от африканской саванны или австралийской пустыни так же, как от европейских степей ледникового периода. Впрочем, Хилла, Каплана, Хуртадо и Хоукс интересовало другое: как эти не занимавшиеся сельским хозяйством люди решали общечеловеческую проблему разделения охотничьих трофеев? Исследователи не утверждали, что решение окажется универсальным — оно должно было объяснить поведение только конкретного племени.
Как ни странно, гуаяки — убежденные эгалитаристы. Хотя, вернувшись в поселение, они обычно оставляют пищу исключительно для членов своих семей, в двухдневных охотничьих путешествиях по лесу они делятся добычей не только с родственниками. Мужчина, раздающий куски мяса, как правило, не сам убил животное. Охотник, вернувшийся из леса с пустыми руками, тоже принимает участие в пиршестве. Три четверти того, что съедает любой человек, добыто соплеменником, не входящим в его семью. Впрочем, такая щедрость обычно ограничивается мясом. Растительной пищей и личинками насекомых вне нуклеарной семьи не делятся.
Похожая щедрость наблюдается и в племени йора (Перу). На рыбалке все делятся со всеми, в лагере — только внутри семьи. И почти всегда мяса дают больше, чем овощей. Так, если рыбой, обезьянами, аллигаторами и черепахами делятся, то бананы прячут в лесу, пока они не созреют, иначе их живо умыкнут соседи91.
Откуда такое различие? Что такого особенного в мясе, почему им должны делиться больше, чем фруктами?
По мнению Каплан, существует два правдоподобных объяснения. Согласно первому, мясо добывают сообща. Обезьян, оленей и пекари гуаяки ловят в ходе группового преследования. Даже броненосцев — и тех добывают отнюдь не в одиночку: как правило, один мужчина помогает другому вытаскивать их из норы. Аналогичным образом обстоят дела у йора: человек, ведущий каноэ по реке, для рыбалки необходим, но сам ничего не ловит, а значит, совершенно логично, что другие отдадут ему часть улова. Как львы, волки, дикие собаки или гиены, люди охотятся коллективно. Успех каждого охотника в данном случае зависит от действий других. Следовательно, он просто не может позволить себе не поделиться с ними добычей. В отличие от львов, люди более гибкие, что обусловлено особым разделением труда. Допустим, один отлично умеет закалывать рыбу копьем или выкапывать броненосцев — на этом он и специализируется. Параллельно прочим его соплеменникам отведены иные роли.
Обычно считается, что именно разделение труда и делает людей столь уникальными.
Впрочем, существует и другое объяснение нашей склонности делиться мясом больше, чем овощами. Оно олицетворяет удачу. Почему мужчина явился в лагерь с двумя броненосцами или крупным пекари? Ему просто-напросто повезло. Возможно, он был ловок, но даже самый искусный охотник нуждается в везении. В ходе любой отдельно взятой охоты 40 % мужчин из племени гуаяки не удается убить ни одно животное. С другой стороны, если женщина принесла из леса слишком мало сердцевины пальмы, то дело тут вовсе не в невезении, а в лени. Иными словами, успех собирателя и охотника зависит от удачи в разной степени. Если это так, то практика делиться пищей подразумевает распределение не только добычи, но и риска. Если бы мужчина полагался исключительно на собственные ресурсы, он то оставался бы голодным, то добывал бы больше мяса, чем мог съесть. Если же он делится им с другими и ожидает, что те в ответ поделятся с ним, то вполне уверен, что мясо у него будет каждый день. Таким образом, подобная практика представляет собой разновидность реципрокности, при которой один человек обменивает улыбнувшуюся ему удачу на страховку от будущего невезения. Точно так же поступают и летучие мыши-вампиры, одаривающие своих соседей каплями выпитой ими крови, и трейдеры, обменивающие обязательства с фиксированной процентной ставкой на обязательства с плавающей.
