Книга Происхождение альтруизма и добродетели. От инстинктов к сотрудничеству, страница 48. Автор книги Мэтт Ридли

Разделитель для чтения книг в онлайн библиотеке

Онлайн книга «Происхождение альтруизма и добродетели. От инстинктов к сотрудничеству»

Cтраница 48

Тем не менее многие животные образуют стаи, косяки, стада и группы, представляющие собой нечто большее, нежели большие семьи. Объясняется это простым эгоизмом. Каждой особи лучше в стаде, чем вне его. Почему? Да потому, что оно обеспечивает альтернативные мишени для хищников. Один-то в поле не воин, зато когда вокруг много других особей, спрятаться за чужие спины куда легче. Сельдь живет в косяках, а скворец — в стаях. Все это ради того, чтобы снизить вероятность отдельной особи стать жертвой. В совокупности эффект получается негативным. Сельди, сбивающиеся в косяки, становятся легкой добычей горбачей и косаток — хотя ни тем ни другим никогда бы не пришло в голову гоняться за одинокой рыбешкой. Но для отдельной особи всегда лучше спрятаться за другую рыбу. А значит, косяки и стаи — суть продукт эгоизма, а не коллективизма.

Причина образования грачовников может быть несколько иной: совместная оборона или возможность отслеживать места, где другие особи добывают пищу. В любом случае, принцип один и тот же. Быть в стае — эгоистичный, а не социальный акт. Короче говоря, если речь идет не о больших семьях, ничего альтруистичного в стадном или социальном поведении животных нет.

Уильям Гамильтон предложил термин «эгоистичное стадо». Свою мысль он проиллюстрировал воображаемой группой лягушек, собирающихся вместе на краю круглого пруда, дабы спастись от змеи, которая в нем живет. Руководствуясь единственным желанием оказаться между двумя другими лягушками (случись беда, в первую очередь съедят их), они в итоге устраивают кучу-малу. Все агрегации в природе, не являющиеся семьями — эгоистичные стада.

Даже стаи шимпанзе могут образовываться именно по этой причине: тогда хищниками выступают другие представители того же вида. Основная выгода, которую шимпанзе извлекают из жизни в больших сообществах, заключается в следующем: благодаря своему размеру стая обеспечивает безопасность, снижая риск успешного нападения на ее территорию соперничающей стаи153.

В Риме

Групповому отбору редко удается превзойти индивидуальный. Чтобы в этом убедиться, рассмотрим следующий пример. Соотношение полов буквально всех животных при зачатии составляет 50:50. Почему? Вообразите вид кроликов, состоящий из 10 самок на каждого самца. Поскольку эти животные полигамны, и от самцов не требуется кормить и защищать свое потомство, они будут процветать и размножаться в два раза быстрее, чем нормальные кролики. Как результат, последние скоро вымрут. Выходит, неравное соотношение полов для вида хорошо.

Но взглянем на это с точки зрения отдельной самки нового вида. Допустим, она имеет возможность менять соотношение полов в своем помете. Если она рожает только сыновей, каждый из которых в свое время спарится с 10 самками, то у нее будет в 10 раз больше правнуков, чем у соперниц. И очень быстро ее потомки начнут преобладать. Но, поскольку в каждом поколении будут рождаться только самцы, их будет все больше и больше — а значит, соотношение полов в конце концов станет равным. Вот почему — за редкими исключениями, лишь доказывающими правило — эта пропорция всегда вращается вокруг 50:50. Любое отклонение автоматически вознаграждает тех, кто восстанавливает равновесие.

То же справедливо для поведения человека. Вообразим южноамериканский лес и живущих в нем несколько сотен индейских семей, которые едят только сердцевину пальмы. Подобное не так уж невероятно: этот продукт является основным для целого ряда народов. Представим, что пальмы растут медленно, а рубить можно только зрелые деревья. Чтобы предотвратить голод, каждая семья подчиняется жесткому правилу «два ребенка на каждую женатую пару» и убивает «лишних» малышей. В результате зрелых пальм хватает на всех. Все хорошо в этом слегка тоталитарном Эдеме. Вид заботится о своих интересах (хотя бы и ценой индивидуальных стремлений) и процветает.

Теперь представим, что, по какой-то причине, спустя много лет одна семья отказывается делать то, что ей велено, и воспитывает 10 детей. Родители кормят их, срубая молоденькие пальмочки. Другие поступают так же, и все племя скоро оказывается в беде — причем законопослушным индейцам не лучше, чем нарушителям. На самом деле у последних, которых стало много, больше шансов выжить при надвигающемся голоде, чем у семьи, блюдущей закон. Невинные не только разделяют страдания виновных — на их долю выпадает даже больше мучений. Сам вид далек от процветания, чего не скажешь о его представителях. Потенциальный нарушитель закона либо может утверждать, что в конечном счете ему будет лучше, если он устоит перед искушением, либо руководствоваться «патриотизмом». Но может ли он быть уверен, что другие придут к такому же выводу? Вспоминая о дилемме заключенного, может ли он быть уверен, что они не предадут? И, если уж на то пошло, есть ли у него гарантия уверенности соплеменников в том, что не предаст он? Ибо если один человек предает, думает, что другой может предать, или считает, что другой думает, будто он предаст, чувство общности рушится, и логика ведет к беспределу.

Вспомните суровый урок хромосомы, эмбриона и муравьиной колонии. Вечная угроза эгоистичного мятежа существует даже в таких тесно связанных группах. Восстание подавляется исключительно благодаря искусным механизмам, организующим лотерею среди хромосом, или изолирующим зародышевую линию в эмбрионе, или стерилизующим рабочих муравьев. Насколько же труднее подавлять такие мятежи, когда индивиды не связаны родственными узами, вольны мигрировать между группами и способны размножаться самостоятельно?

Схожая логика обнажила безнадежно слабые допущения, лежащие в основе всего подхода группового отбора. Если группы характеризуются столь же коротким временем одного поколения, что и индивиды, если они достаточно инбрендны, если миграция между группами относительно небольшая, если шансы на вымирание группы так же высоки, как и составляющих ее индивидов — только тогда групповой отбор пересилит эффекты индивидуального. В противном случае эгоизм, подобно вирусу, распространяется внутри любого вида или группы, практикующих ограничение в интересах более крупного сообщества. Индивидуальные стремления всегда превалируют над коллективным ограничением. На сегодняшний день среди животных или растений не найдено ни одного убедительного примера практики группового отбора не только в семье близких родственников или клонов. Единственное исключение — образование новых колоний у пустынных муравьев-жнецов (да и то их идиллия недолговечна). Пчелы жертвуют своими жизнями ради защиты улья, но делают это для выживания не его самого, а генов, которые они делят со многими сестрами. Их отвага — всего лишь следствие эгоизма их генов154.

Впрочем, не так давно в уверенность, с которой некоторые биологи щеголяют этим аргументом, закралась нотка сомнения. Ученые не сомневаются в его верности, однако полагают, что нашли одно исключение — вид, в котором маловероятные условия позволяют группам кооператоров получать такое большое преимущество над сообществами эгоистичных индивидов, что первые могут заставить вторых исчезнуть до того, как те успеют их «заразить».

Это исключение — разумеется, человек. Что делает людей особенными, так это культура. Благодаря практике передачи традиций, обычаев, знаний и верований путем прямого «заражения» друг от друга, нашему виду свойственен совершенно новый тип эволюции. Речь о конкуренции между индивидами или группами. Но не генетически различными, а культурно. Один человек процветает за счет другого не потому, что его гены лучше, а потому, что он знает или верит в нечто, имеющее практическую ценность.

Вход
Поиск по сайту
Ищем:
Календарь
Навигация