Солтис проанализировал историю сотен конфликтов, произошедших примерно за 50 лет в различных частях острова. Почти во всех случаях было ясно: новые группы формировались за счет расщепления старых на две части, а племенные войны часто приводили к исчезновению побежденных союзов. Рассмотрим народ Мае-Энга из центральной части Вестерн-Хайлендс. 29 конфликтов, произошедших в течение 50 лет между 14 кланами, стерли с лица земли пять из них. Не то чтобы все их члены умерли… После поражений они рассеялись и, присоединившись к победоносным общинам, быстро ассимилировались. (Кстати, это одна из причин того, почему генетический групповой отбор не работает — гены побежденных выживают. Что же касается женщин, взятых в жены победителями, то гены побежденных, вероятно, процветали и просочились в победоносную группу. Поскольку побежденные отказались от своей культуры и приняли культуру победителей, культурный групповой отбор работать может.) В целом Солтис подсчитал, что кланы Новой Гвинеи вымирали со скоростью от 2 до 30 процентов каждые 25 лет.
Такая скорость вымирания достаточно высока и допускает лишь очень легкую форму культурного группового отбора. Переживание или замещение плохо приспособленных союзов теми, у кого традиции лучше, может объяснить тенденции, проявляющиеся в течение 500 или 1000 лет (тогда как большинство культурных изменений происходят гораздо быстрее). Сладкий картофель, например, распространился в сельском хозяйстве Новой Гвинеи слишком быстро, подобную скорость невозможно объяснить селективным преимуществом выращивавших его групп. В данном случае это произошло, несомненно, путем распространения от племени к племени162.
Впрочем, объясняя человеческую историю групповым отбором, мы сталкиваемся и с другой трудностью. Как утверждал Крейг Палмер, группы людей — это миф. Мы, безусловно, мыслим в терминах групп — племен, кланов, обществ, наций, — но подлинно изолированными их назвать нельзя. Представители различных сообществ постоянно смешиваются между собой. Даже излюбленные антропологами кланы часто — лишь абстракции: люди знают группу, объединенную родственными связями, но не живут только со своими родственниками. В патрилинейных обществах они соседствуют с родственниками своего отца, но впитывают ряд элементов и культуры матери. Человеческие группы изменчивы и непостоянны. Люди не живут в них, говорит Палмер, они просто воспринимают мир в терминах групп, безжалостно относя окружающих к одной из двух категорий: мы или они. И все же это двойственное открытие. То, что мы воспринимаем мир с точки зрения групп — как бы это ни было ошибочно, — кое-что говорит о человеческой психике. Многие свои социальные следы эволюция оставляет именно внутри черепа163.
Забьем последний гвоздь в крышку гроба теории группового отбора. Легко утверждать, будто люди склонны к конформизму и, следовательно, делят свою судьбу с судьбой группы. Большинство примеров, которые я приводил — это случаи, когда люди сотрудничают ради личной выгоды. Тогда это не групповой отбор, а индивидуальный, опосредованный групповостью. Групповой отбор имеет место тогда, когда люди сотрудничают вопреки личным интересам, но в интересах группы — например ограничивают себя в размножении. Все, что мы выявили у человека, является сильной склонностью к групповости в преследовании личных целей, а не доказательством того, что интересы группы превыше личных интересов. Психика, отобранная на основе ее способности использовать преимущества жизни в союзах (частный случай — конформизм), отличается от развившейся путем группового отбора. Групповость может усиливать индивидуальный отбор, но это не групповой отбор как таковой.
Согласно Джону Хартунгу, наш групповой инстинкт настолько силен, что мы предпочитаем притворяться (а то и верить), будто мы — действительно результат группового отбора. Другими словами, люди утверждают, что ставят интересы группы превыше своих собственных — это позволяет скрыть тот факт, что они следуют группе только пока она их устраивает. Правда, стоит об этом заикнуться, как вы рискуете потерять популярность. Спросите любого последователя Гоббса — он знает.
Групповость может усиливать индивидуальный отбор, но это не групповой отбор как таковой.
То, что люди формируют эмоциональные привязанности к союзам — пусть даже произвольным (например, случайно выбранные спортивные команды), — не доказывает присутствие группового отбора. Как раз наоборот. Он доказывает, что люди очень четко осознают, в чем заключается их личная выгода — и в какой группе. Мы — групповой вид, но не вид, подлежащий групповому отбору. Мы созданы не для того, чтобы жертвовать собой ради клана, а для того, чтобы использовать его в своих интересах164.
Разрешите пригласить
Откройте буквально любую иллюстрированную книгу по антропологии — наткнетесь на изображения танцев, колдовства, ритуалов и культов. Напрасно вы будете искать подробности того, как конкретное племя ведет себя во время приема пищи, как мужчины ухаживают за женщинами, как семьи воспитывают детей. Это не случайно. Традиции еды, ухаживания и воспитания практически одинаковы во всем мире. Тогда как мифы творения, способы разрисовки тела, прически, магические заклинания и танцы отражают значимые культурные особенности. Именно они отличают один народ от другого. В такие вещи инвестируется уйма времени, сил и престижа. Собственно, ради них люди и живут. Найти новогвинейское племя, для которого слова «танец», «миф» и «церемония» (надлежащим образом переведенные, разумеется) вообще ничего бы не значили, так же невозможно, как и то, которое не знало бы значения слов «голод», «любовь» или «семья». Ритуал универсален, но его детали специфичны.
По моему мнению, один из способов понять ритуал — это рассматривать его как способ подкрепления культурного единодушия в таком биологическом виде, который управляется коллективизмом и конкуренцией между коллективами. Человечество, полагаю, всегда разделялось на враждебные и соперничающие племена. И те, кто находил способ вбивать культурный конформизм в головы своих сородичей, преуспевал больше тех, кому это не удавалось.
Антрополог Лайл Стедман убежден: ритуал — это нечто большее, чем просто демонстрация принятия традиции. Он поощряет сотрудничество и самопожертвование. Принимая участие в танце, религиозной церемонии или офисной вечеринке, вы подчеркиваете свою готовность к сотрудничеству с другими людьми. Спортсмены поют национальные гимны перед выходом на поле, родители терпят шантаж своих чад на Хэллоуин, владелец дома открывает двери колядующим на Рождество, старший доктор смеется сквозь зубы над пьесой студентов-медиков в конце семестра, прихожане в церкви хором поют псалмы, толпа футбольных болельщиков устраивает на трибунах «волну». В каждом из этих случаев подтекст происходящего очевиден всем: мы — часть одной команды, мы — на одной стороне, мы — все как один165.
Наиболее ярко это проявляется в танце, представляющем собой не что иное, как ритмичное движение людей в унисон друг с другом. Историк Уильям Макнил утверждает: необъяснимое очарование танцем должно иметь некое отношение к установлению кооперативного духа, эмоциональному объединению участников и акцентированию самобытности группы. Танцы в дописьменных обществах Африки и Южной Америки практически не имели отношения к ухаживанию или сексуальной демонстрации. Они были ритуалом, подчеркивавшим командный дух. Толпа южноафриканцев, устраивающая политическую демонстрацию и ритмично дергающаяся под музыку, намного ближе к корням и целям танца, чем пары, всю ночь напролет кружащиеся в венском вальсе по бальной зале166.
