Он кивнул, и мы тронулись к двери. У порога я оборотился к нему, он поймал мой просительный взгляд и ехидно спросил:
— Что, еще пожелания?
— Последнее, доктор. Честное слово. Мне нужно побывать у нее. Всего лишь пять минут.
— Эти ваши пять минут, — ухмыльнулся он, поглядев на часы, и покачал головой. — Больную лучше сегодня не беспокоить.
— Я недолго. И очень-очень осторожно.
— У меня возникнут неприятности.
— Не будет никаких неприятностей, — заверил я. — Она не преступница. Просто ваша больная. И вам решать, каких посетителей и когда к ней можно допустить.
Он нахмурился, пожал плечами и буркнул:
— Вам придется подождать. До конца обхода.
Ждать пришлось почти что с час. Я не стал торчать в коридоре. Вышел на воздух. Бродил по улице. Курил сигарету за сигаретой. Иногда подолгу застревал у витрин магазинов. Потом меня занесло в какой-то захудалый скверик: отыскал относительно чистую и сухую скамейку и немного посидел, бездумно глазея по сторонам и беспрестанно посматривая на часы. Минут через сорок потащился обратно к больнице, взлетел на третий этаж, торкнулся в заветную дверь — она не подалась. Пришлось расположиться напротив, на обитой черным дерматином лавочке. Но наконец я отмаялся — на лестнице послышались долгожданные шаги.
Узрев меня, доктор кивнул — то ли еще раз поздоровался, то ли просто констатировал наличие на месте. Рядом семенила моя знакомка — ангел милосердия с косичками. Он чуть подтолкнул ее в плечо и обрадовал меня:
— Вот — Маша вас проводит.
Я принялся лопотать благодарственные слова, но он отмахнулся, сухо предостерег:
— Больную ни в коем случае не волновать. Аккуратно и недолго, ясно? — И скрылся в кабинете.
Маша меня проводила. В коридоре уже обозначились робкие приметы послеобходного оживания — там и сям замелькали блекло-пестрые фигуры пациентов. У двести пятой палаты я было замедлил шаг, но косички прошествовали дальше. Я удовлетворенно вздохнул. Она остановилась перед двести четырнадцатой, молвила: «Здесь вот», отжала ручку и посторонилась.
— Если она спит, — пролепетала просительно, — пожалуйста, не будите ее, ладно?
Я кивнул и вошел. Одним махом одолел закуток с дверью слева — очевидно, соответствующие удобства — и оказался в крохотной комнатенке, вся меблировка которой состояла из высокой тумбочки, обыкновенной кухонной табуретки и узкой кровати.
Я уже был достаточно подготовлен, но тем не менее едва сдержал невольный возглас потрясения. Мила лежала на боку, по плечи прикрытая серым байковым одеяльцем. Голова перевязана — будто надет белый шлем. Обращенная ко мне щека раздулась и пылала страшным кровоподтеком. Синие губы жутко опухли. Господи, до какого варварства должен докатиться человек, чтобы так изувечить женщину! Видимо, я слишком громко заскрежетал зубами. Веки ее дрогнули и медленно расползлись, обнажив вместо белков кроваво-красные щели.
Я пододвинул табуретку вплотную к изголовью, сел, наклонился к ней и выдавил из себя:
— Милочка, это я — Гриша.
Кажется, она была в сознании, меня, во всяком случае, узнала. Дрогнули губы, точно силясь что-то произнести. Наконец ей удалось их слегка разжать. До меня донесся невнятный шепот, нет, не шепот — шелест. Я почти припал ухом к ней и едва разобрал:
— Ол-ля… Ол-лешка…
— Тише-тише, — проговорил я, — не волнуйся. С девочкой все в порядке. Сегодня же съезжу за ней. Не волнуйся.
Она с заметным усилием выпростала из-под одеяла обнаженную руку и показала пальцем на тумбочку. Я с содроганием глядел на безобразные синяки и не сразу врубился. Потом отворил дверку — там лежал листок желтой бумаги с какой-то корявой записью. Это был номер телефона, и пониже — имя: Галя. Я вспомнил, что так звали ее кузину, и до меня дошло:
— Ты хочешь, чтобы я позвонил сестре?
— Да, — прошелестела она. — Оле-шку…
— Понял-понял, не напрягайся. Я отвезу ребенка к Гале. Все сделаю, не беспокойся.
Она облегченно запахнула глаза. Я потерянно замолчал. Похоже, действительно, было бессмысленно надеяться на сколько-нибудь вразумительный разговор. Я уже подумывал тихо удалиться, как вдруг отечные веки снова расклеились, и она прошепелявила — причем вполне членораздельно:
— Как страшно… Зверь. Настоящий зверь.
— Как он попал в дом? — Я отдавал отчет, что негоже терзать ее вопросами, но пересилить себя не мог.
— Я сама, — прошептала она.
— Сама? Ты хочешь сказать, что сама его впустила? Но почему? Почему, Мила?
— Сказали… Сказал… Письмо от Бориса.
Я в отчаянии понурился. Ну конечно, чего же еще — неожиданная весточка от бесследно сгинувшего любимого мужа. Дешевая психология, но — действенная. Значит, все-таки не банальный домушник. Значит, связано с Борисом. Глубоко вздохнув, я помолчал, дал ей передохнуть чуток и удрученно покаялся:
— Прости, что тебя пытаю. Тебе нельзя говорить. Я, пожалуй, сейчас пойду.
— Нет… — возразила она. — Спрашивай…
Я поколебался немного. И бессовестно поддался:
— Давай только договоримся. Ты не напрягайся. Отвечай как можешь — я догадаюсь. А почувствуешь, что больше не в состоянии, сразу же — слышишь? — сразу же прекращаем.
Она согласно мигнула.
— Хорошо. Так чего от тебя хотели?
— Какую-то… пленку… — прошелестела она.
— Пленку?
Я вздрогнул. Меня как будто током шарахнуло. Сердце скакнуло куда-то вниз — под самый пупок, защемилось и гулко там запульсировало. Фотопленка? Черт возьми, совершенно вылетела из мозгов эта найденная пленка. Но что? Как? Не может быть? Пленка попалась ей только вчера, и она сразу же связалась со мной. Вдруг зашибло оглушительным подозрении. Я поежился. Подавленный, мгновенно прокрутил в голове вчерашний вечер. Наталья? Куда она звонила? Какой-то разговор — с какой-то Ирой, кажется. Про какие-то документы? Черт! Черт! Черт! Тысяча чертей! Не может этого быть — не должно такого быть!
— Фотопленку? — прохрипел я снова. — Значит, его интересовала пленка?
— Нет.
Мне послышалось, или эти бедные опухшие губы в самом деле прошелестели: «Нет». Я нагнулся ниже, так, что почти завис над ней, и, совершенно смешавшись, переспросил:
— Ты сказала «Нет»?
Она мигнула и внятным шепотом повторила:
— Я отдала пленку… Но он совсем озверел…
— Как так? Что ты говоришь?
Постепенно из шелеста и шепота — где угадывая, где подсказывая — мне удалось соткать более или менее целостное представление. Подонок был в маске — не в наспех приспособленной тряпичной накладке, а в настоящей маске спецназовского образца. Он потребовал пленку. Поначалу она никак не могла сообразить, чего от нее добиваются. Потом как будто дошло, но она прикинулась, что не понимает, о чем речь. Он стал бить ее — нещадно, методично. Пока она не сломалась и не показала, где пленка. Но отморозок внезапно еще больше взъярился — шваркнул кассету об стену и разорался, что не позволит над собой издеваться. И тогда она окончательно сбилась с толку и уже действительно ничего не понимала. А он просто взбеленился. Каким-то чудом ей удалось вырваться. Она кинулась в прихожую, но он настиг ее там и обхватил громадными лапищами. Она умудрилась впиться зубами в ладонь, зажавшую ей рот, — он замахал кистью и заматерился. Вот тут-то счастливой случайностью возникла Майя Гаевна и позвонила в дверь. И тогда она закричала. Он наотмашь ударил ее по губам и бешено пнул в щеку железным кулаком. Она опрокинулась навзничь и, с размаху врезавшись в острый угол гардероба, потеряла сознание.
