В просторных голубых сенях пожилая медсестра без лишних расспросов направила меня наверх: «Подниметесь, сразу увидите». На втором этаже прямо с лестничной клетки я попал в квадратный холл. Влево и вправо из него разбегались широкие коридоры, а у задней стены коричневым лаком блестели две двери. Табличка на одной извещала, что именно за ней находится нужная мне персона — главврач Павел Павлович Лукашенко. Я негромко постучал и, не дожидаясь отклика, открыл дверь и вошел.
Доктор был белый как лунь — возраст его наверняка перевалил семидесятилетний рубеж. Лицо, испещренное мелкими морщинами, скукожилось, точно печеное яблоко. Под крупным носом топорщились седые щетинистые усы. Голова казалась несколько перекошенной: начисто отсутствовал подбородок, будто срезали, зато забавным наростом выступала макушка. Мое внезапное явление вспугнуло его, он чуть не подпрыгнул в кресле и что-то со стуком оборонил. Я увидел на полу пару тарелок и небольшой хрустальный графинчик с напитком коньячного цвета.
— Простите, Павел Павлович, — повинился я. — Не знал, что вы трапезничаете. Я подожду.
— Ладно, батенька, — просипел он снисходительно, — раз уж вошли, излагайте, чего надобно.
— Это займет время, — предупредил я и представился.
Он изумленно хмыкнул, нацепил огромные очки в черной оправе и принялся скрупулезно исследовать удостоверение — даже зачем-то перевернул рубашкой вверх.
— Вот те на. И по какому такому поводу мы удостоились внимания столь высоких столичных сфер?
— По поводу смерти Виктора Вайсмана. Кажется, вы первый ее зарегистрировали, верно? Хотелось бы уточнить некоторые обстоятельства. Но если вы обедаете…
— Да нет, уже закончил. Вот разве что составите мне компанию по кофепитию? За сим и побеседуем. Как вы?
Он резво поднялся и поколотил костлявым кулаком по стене. Буквально через пару секунд в кабинет впорхнула молоденькая медсестра в белом чепчике, из-под которого выбивались пряди белокурых волос, низенькая, с живыми глазами, вся круглая — от пухлых щечек до икр, обтянутых рыжими колготками.
— Катенька, милая, — мягко распорядился доктор, кивнув на посуду, — убери это. И организуй нам кофейку. Только скоренько. А я, молодой человек, вас на минутку покину, не возражаете? Да вы садитесь, садитесь. Я сейчас.
Минутка несколько растянулась. Девчушка возвратилась первой. Без утайки обстреливая меня изучающими взглядами, она проворно освободила от папок угол стола, расстелила салфетки, выставила с подноса дымящуюся турку на три-четыре порции и две желтые керамические чашки и, вильнув круглым задиком, устремилась к выходу, столкнувшись на пороге с начальником.
— Вот как — уже? — с довольством отметил он. — Молодец, молодец, Катенька.
Катенька ускакала. Он разлил кофе по чашкам, опустился в кресло, отхлебнул, причмокнув, и выжидательно поглядел на меня.
— Итак, молодой человек. Говорите, вас привела к нам смерть господина Вайсмана? Понимаю, понимаю. Как-никак знатная особа. Вот и я — сам выехал по вызову, из уважения. Однако же никак не возьму в толк, какие тут обстоятельства могут нуждаться в уточнении. Прискорбный, но вполне заурядный случай.
— Может быть. Но когда вдруг умирает человек в расцвете сил, никогда не страдавший сердечными болезнями…
— Стоп-стоп, — остановил он меня. — Никогда не страдавший? С чего вы взяли? Видели бы вы эти сосуды! Удивляться только приходится, как его раньше не хватило.
— Вы проводили вскрытие?
— А как же. У нас весьма квалифицированный патологоанатом. До пенсии служил в столичном кардиоцентре. Так он прямо в ужас пришел.
— Но тогда тем более непонятно, доктор. Даже у меня в аптечке хранится валидол и нитроглицерин, — а я — тьфу-тьфу! — на сердце пока не жалуюсь. Разве не странно, что у такого больного в доме не имелось абсолютно никаких сердечных препаратов? А у него их не было — поверьте мне, доктор, я знаю.
Доктор кивнул и криво усмехнулся.
— Вот-вот, и я о том же. Как ни печально признать, но это весьма характерно для нынешнего поколения наших уважаемых деловых людей. Абсолютное небрежение своим здоровьем. Машины свои обихаживают, о всяких компьютерах пекутся любовно. А себя самих — жалких тварей из плоти и крови — полагают бессмертными. И не проймешь никак, сколько ни тверди о необходимости хотя бы дважды в год проходить профилактическое обследование. В ус не дуют, пока не свалит с ног. На разные там тревожные симптомы плюют с высоты своего бизнеса. Подумаешь, покололо, прижало где-то. Примут вот это лекарство — он постучал ногтем по графину, — и поехали. А сердце, батенька, мотор особой хрупкости: раз — и раскололось, как… как у нашего Вайсмана.
— Может быть, — повторил я, покорно выслушав банальную тираду, — может быть. Но нельзя ли посмотреть заключение по вскрытию? И поговорить с патологоанатомом?
Щетинистые усы вздернулись, почти закрыв обе ноздри. Он потянулся к турке, и я заметил нервное подрагивание пальцев. Старческое? Или что-то его все-таки тревожит? Он нацедил себе кофе, глотнул и откашлялся. Затем спросил с легкой хрипотцой:
— Вы по профессии кто будете? Врач?
Я мотнул головой.
— Тогда зачем вам наши медицинские премудрости? Или не верите мне? А может, подозреваете, что смерть его была неестественной?
— Это вы сказали — не я. Я же просто попросил дозволения глянуть на заключение.
— Да пожалуйста, батенька, пожалуйста, — засуетился он.
Подняв телефонную трубку, он отжал одну из кнопок памяти и отдал некой Регине Тимофеевне распоряжение доставить к нему в кабинет документацию по Вайсману.
— Ну вот, сейчас получите. Только уверяю вас, молодой человек, нет здесь никаких сомнительных обстоятельств. Вы не прочтете в бумагах ничего, сверх сказанного мной. Лишь зря время потеряете.
— Тем лучше, — отозвался я. — И кстати — о времени. Ваш патологоанатом еще не ушел?
Он развел руками и сокрушенно вздохнул:
— Вот тут, к сожалению, ничем не смогу помочь. Матвей Аронович нас оставил. К великому нашему сожалению.
— Как оставил? — чуть не взвизгнул я. — Умер?
— Что вы, батенька, что вы! — Он перекрестился. — Просто уволился. На старости лет потянуло на родину. Родом он из Крыма — туда и подался. Уже две недели минуло, как рассчитался и уехал. Такая утрата для нашей больницы.
Нет никаких сомнительных обстоятельств, доктор? А разве это не само по себе сомнительное обстоятельство — побочное, но весьма и весьма любопытное? Сразу после смерти Вайсмана человека, проводившего вскрытие бренных останков, вдруг обуяла неудержимая ностальгия… Разумеется, остались бумажки, как вы изволили сказать, доктор, и несомненно в них все в полном ажуре. Ну а что там мнится глупому Рогову — это его проблемы. Правда, доктор? Внутренний голос в газетную полосу никак не вписывается. Пусть себе корчится и бузит — в отличие от бумажки его к делу не подошьешь и не приколешь.
