Она затряслась всем телом, уронила руки и, резко повернувшись ко мне, вдруг заговорила, захлебываясь сдерживаемым плачем:
— Я вас прошу… Очень-очень прошу: помогите мне улететь домой. Прямо сегодня. Прямо сейчас.
— Хорошо, хорошо, — пробормотал я, растерявшись. — Мы это обсудим. Позже, когда…
— Господи, помоги мне! — воззвала она, словно не слыша меня, отчаянно, громко. — Они все могут. Вы не представляете, как далеко они могут дотянуться. Помогите мне улететь. Там я хоть буду рядом с дочкой. Там я смогу защитить и Марточку, и себя.
— Обещаю, — заверил я. — Мы обязательно что-нибудь придумаем. Не сомневайтесь.
Мы выехали на шоссе. Автострада, похоже, взяла ночную передышку — и в ту и в другую сторону привольно мчались лишь редкие одиночные машины. Это было и хорошо и плохо: хорошо, ибо ничто не препятствовало разогнаться на полную катушку; плохо, так как преследователи получали возможность легко проследить нас на пустынной дороге. Я припустил «девятку» во весь опор. Позади вдруг замигало и вспыхнул дальний свет — кто-то настигал нас; я напрягся, но темная иномарка, поравнявшись с нами, взвизгнула и пронеслась мимо, а в заднем окне мои фары обозначили очертание вроде бы женской головы. Кажется, до Дарьи Мартыновны дошло, что она еще не избавилась от опасности снова попасть в полон, и это заблокировало надрывную расслабленность.
— Куда вы меня везете? — встревоженно, но без прежней слезливости промолвила она.
— Все будет в порядке, — неопределенно отозвался я.
Однако же, в самом деле, куда я ее везу? Ко мне путь несомненно был напрочь заказан. Узнал меня Курлясов или нет, но я давно находился у них на прицеле. К Саше?.. Я задумался. Вдали уже искрилась Кольцевая, и мы ворвались в зону первых пригородных фонарей. Я поднырнул под эстакаду, развернулся и для полного успокоения свернул с магистрали на боковую улицу.
Мы проехали еще четыре-пять кварталов, потом я подал к обочине и заглушил двигатель. Поймал на себе ее пристальный нахмуренный взгляд, кивнул и повторил, что все в порядке. В сумеречном отражении уличных светильников лицо ее отливало мертвенной бледностью. Я извлек из бардачка мобильник, чуть помедлил и начал отстукивать номер Бекешева. Но тут же, на второй цифре, застыл, осененный внезапным озарением: Шахов, вот кому следовало звонить. Поздно? Конечно. Было начало третьего. Но я не сомневался, что он поймет — уж больно необычная складывалась ситуация. Я ухватился за эту счастливую идею и, чтобы не маяться лишними угрызениями, поспешно набрал его телефон.
Сонный голос Шахова прорезался в трубке после шестого сигнала и сразу же пробудился, едва я назвался. Он понял все с полуслова и не на шутку взбеленился:
— Как это некуда податься?! Немедленно ко мне. Слышишь: немедленно!
Похоже, ночной визит переполошил почтенное семейство. Дверь в квартиру отворилась, как только, клацнув, раздвинулись створки лифта. Шахов посторонился, впуская гостей, и, кивнув на комнату справа, из которой доносилось какое-то копошение и чуть слышный клекот, со смешком пояснил:
— Внуки. По утрам стервецов порой из пушки не добудишься. А тут прямо умирают от любопытства.
На пороге гостиной нас встретила супруга, милая Анна Михайловна, невысокая женщина лет пятидесяти, в недавнем прошлом — первая леди редакции. Она успела уже одеться в домашний брючный костюм и даже слегка подвести свои удивительно добрые, теплые глаза с предательскими лапками морщинок в уголках. Я улыбнулся ей и начал оправдываться, но Шахов подтолкнул меня в спину и пробурчал:
— Проходи, проходи. Антимонии будешь разводить в другое, более подходящее время.
В комнате ярко горела шестипалая хрустальная люстра-паук. Дарья тяжело опустилась в мягкое кресло, и я наконец при полном освещении разглядел, до чего же она изменилась: белые, как бумага, опавшие щеки, безмерно уставшее лицо с лихвой настрадавшегося человека, веки еще больше отекли и покраснели, в глазах — застоявшаяся тоска или, скорее, отчаяние. Шахов окинул ее вдумчивым, пристальным взглядом и покачал головой.
— Э-э, девочка, сейчас вам, пожалуй, не до разговоров. — Потом, обратись к жене, сказал: — Анечка, милая, тащи сюда горячего молока. Ни кофе, ни чаю не предлагаю. Вам нужно в постель. И никаких возражений. Все остальное подождет до утра. Отоспитесь, распланируем, что нам делать.
— О нет, — вскинувшись, почти простонала Дарья. — Как — распланируем?! Я прошу вас. Не надо ничего планировать. Отправьте меня домой. — И повернулась ко мне: — Вы же обещали… обещали. Ради бога!
Шахов опешил и встревоженно посмотрел на меня.
— Да, — кивнул я, — она рвется домой. У нее дочка там. Эти подонки грозились что-то с ней сотворить.
— Бедная девочка, — покачал он головой. — До чего же мы докатились. Но не волнуйтесь. Мы предпримем все необходимое…
Она соединила ладони, как в мольбе, и, простерев к нему руки, прервала сдавленным возгласом:
— Нет! Прошу вас. Я не стану ничего предпринимать. Только не здесь, не здесь. Там я смогу… Там я буду под защитой закона. Я обращусь куда следует и сделаю все-все, что нужно. Только не здесь. Не берите греха на душу. Если вы не поможете, я выберусь сама. Прямо сейчас. Да-да, сейчас.
Она попыталась вскочить, но покачнулась и едва не выпала из кресла. Из-под опущенных век заструились слезы. Шахов взял ее за кисть и, как ребенка, погладил по волосам.
— Тихо, тихо, девочка. Не нужно так волноваться, — проговорил он и о чем-то задумался. Потом удовлетворенно закивал и продолжил, точно споря с собой: — Может быть. Может быть, в этом есть резон. Да, наверное, вы правы. Да, несомненно, вы правы. — И неожиданно решительно заключил: — Ладно, девочка. Успокойтесь. И положитесь на меня. Сейчас вам требуется только одно — чуточку подремать. А затем сделаем все, что нужно. Я сам вас отправлю. Сегодня же отправлю.
— Правда? — воскликнула она полушепотом, не веря.
— Честное слово, — заверил он и кивнул жене: — А пока, Анюта, займись-ка ею.
Анна Михайловна заспешила к креслу и обняла Дарью за плечи.
— Идем, детка…
— Одну минутку, — вмешался я. — Мне не дает покоя один вопрос. Пожалуйста, Дарья, ответьте, если в состоянии. — Она вопросительно посмотрела на меня. Слезы высохли, и глаза как будто несколько ожили, хотя и туманились утомлением. — Помните, в машине вы сказали, что пригрозили им эксгумацией? Вы полагаете, смерть Виктора была насильственной? Что, у вас есть какие-то для этого основания?
Она помолчала, словно не сразу уразумела, о чем идет речь. Потом опустила голову и вымолвила:
— Не знаю… Вам это может показаться странным. — И, поколебавшись немного, решилась: — Понимаете, я сразу по приезде обратила внимание, что в камере нет кассеты.
— Кассеты? — не понял я. — В какой камере?
— У него было хобби такое, что ли. Или бзик. Он приобрел в Японии какую-то особую аппаратуру. Для скрытой съемки. И потаенно установил в кабинете. И обязательно включал, когда ждал чьего-либо визита. Потом раз в три дня просматривал запись. Говорил: лучший способ понять своих ближних. И менял кассету — никогда не забывал.
