У Софи вдруг перехватило дыхание.
– Что ни говори, он очень добрый, – заключила Глория.
– Разве ты не в курсе наших с Клайвом дел?
– А откуда я могла узнать?
– Ну, была же пара каких-то журнальных статей и так далее.
Статей – так ей казалось – было множество. Агентство присылало ей вырезки. Иногда конверты приходили буквально через день.
– Наверное, не уследила, – сказала Глория.
– А по каким источникам ты следишь?
– Газет я не выписываю. Я новости смотрю.
В новостях подробности ее отношений с Клайвом не освещались.
– Неужели знакомые не приносят тебе вырванные из журналов страницы?
– Нет, – ответила Глория. – Никто не знает, что ты моя дочь.
Умение Глории хранить тайну, жертвовать материнской гордостью во искупление грехов прошлого могло бы растрогать кого угодно, но Софи неприятно поразило – просто ужалило – ее неведение. Таким, как Глория, положено быть в курсе. Софи и Клайв – знаменитости, они готовятся соединить свои судьбы, их единение – это часть имиджа. Перед тем как распрощаться, Софи накупила в привокзальном киоске целую кипу журналов и вручила матери. Хотя бы в одном из них непременно должно найтись что-нибудь по теме.
В конце недели она позвонила Диане; та привела к ней домой фотографа, и фотограф сделал множество снимков Софи, пока та готовила для Клайва эскалопы с соусом «мадейра». После обеда (опять фото – теперь с поднятыми перед камерой бокалами вина) они уселись на большие бесформенные пуфы, изображая, что разглядывают ее коллекцию пластинок (опять фото: видимость споров о «битлах» и «роллингах», сердитое тыканье пальцем и радостные улыбки); Диана, не теряя времени, задавала им вопросы о будущем. Она сделала два материала: один для «Краш», второй – для «Экспресс». После их публикации Софи почему-то стала возвращаться мыслями к разговору с матерью, раздумывать, не упустила ли что-то важное.
19
Билл не имел понятия, как нужно поступать с готовой книгой. Знакомых издателей у него не было. Литагентов тоже. Он даже сомневался, что сумеет всучить рукопись объемом четыреста страниц друзьям и коллегам, чтобы те отволокли ее домой, прочитали и высказали ему доброжелательные, но объективные (нет, прежде всего доброжелательные) отзывы о даровании автора как мастера художественной прозы, а следовательно, и как личности, поскольку этот роман стал, по сути своей, исповедальным. Подходящих для этого дела коллег и друзей нашлось немного. Разумеется, «Дневник парня из Сохо» был книгой не для слабонервных; Билл написал такой роман, какой хотел бы прочесть сам, и рассказал в нем правду (в своем, естественно, понимании) о таких мужчинах, как он. Нет, он не расписывал, кто, кого и как, но и не нагонял тумана, чтобы завуалировать определенные сцены. Билл даже не знал, можно такое публиковать или нет. Описанная им любовь по-прежнему оставалась под запретом; означало ли это, что рассказывать о ней тоже противозаконно?
В конце концов он решил признаться Тони, что работа завершена, и посмотреть, что будет дальше.
– Дашь почитать?
– А с какой целью?
– Я буду читать все, что ты напишешь, придурок.
– Это совсем не обязательно.
– Ну и что?
– А вдруг тебе не понравится?
– Ты об этом не узнаешь.
– Тогда какой смысл читать?
– Какой смысл вообще читать что бы то ни было? Я же не сообщаю, например, Грэму Грину, что мне не понравился его новый роман.
– Сдается мне, ты и не пишешь комедии в соавторстве с Грэмом Грином.
– Тем более не вижу причин с тобой объясняться, если мне не понравится.
– Значит, попросту скажешь, что я – гений?
– Как-то так, да.
– Тогда начнем сначала?
– В смысле?
– Тони, не согласишься ли ты прочесть мою книжку? А потом высказать свое мнение?
– И в чем разница?
– Ну как же: вначале ты меня просил, теперь я тебя прошу. Об одолжении.
– Я же не Вернон Уитфилд. Выявить слабину не сумею. Наверное, там и нет слабины.
– На кой мне Вернон Уитфилд? Просто скажи: хорошо читается или нет. Есть ли скучные куски? Отнести мне рукопись на помойку сразу или вначале показать кому-нибудь еще? И не упекут ли меня за решетку?
– Так ведь я не законник.
– Ладно, тогда так: выпрут меня с телевидения или нет? Не перестанут ли пускать в пабы? И так далее.
– Я тебя понял.
– И еще…
– Сперва надо прочесть, – сказал Тони.
– Ты быстро прочтешь?
– Быстро только кролики плодятся.
– Хочешь знать, сколько там страниц?
– Ну скажи.
– Четыреста. С двойным интервалом.
– А занудных сколько?
– Да пошел ты.
За три дня Тони проглотил рукопись дважды, но Биллу соврал, что еще не успел начать. В первый раз он читал буквально запоем и просто-напросто не придумал, что сказать, – уложив ребенка, он уединился в спальне и не выходил, пока туда, досмотрев телевизор, не вошла Джун, чтобы приготовиться ко сну.
– Ну, как тебе? – спросила она.
– Это… ну… чтоб мне сдохнуть… не знаю.
– Говоря банальным языком, тебе не удается сформулировать свои впечатления.
– Вот-вот, но он мой лучший друг.
– Я прочла массу сценариев, написанных лучшими друзьями. И многие раскритиковала. Но у сценариев небольшой объем.
– Ладно, понял. Написано здорово. Но черт меня раздери…
– А подробнее?
– Это… Не знаю. Зараза.
– Если ты к старости надумаешь подыскать для себя другую работу, постарайся, чтобы она не была связана со словом.
– Книга… Я ничего подобного не читал.
– Хорошая проза?
– Не знаю. Но… в каждой строчке… он.
– Просто у него есть собственный голос.
– Нет, не скажи, голос есть у каждого.
– Далеко не у каждого. Не каждый способен перенести его на бумагу. Я однажды попробовала: вышло натужное школьное сочинение по Джейн Остин. А он, значит, лучше справился. Но хотелось бы все-таки понять, к чему относятся «черт» и «зараза».
– Понимаешь… ко всему. Тут такие откровения. Я тебе так скажу: чтобы и нашим, и вашим – это все-таки не про меня.
– Значит, это еще и практическое пособие.
– Насчет практического – не знаю. Я для себя ничего не почерпнул.
Джун закатила глаза.
– Прости, – сказал Тони. – Но если он найдет способ напечататься, будет бомба.
