Но все это легко бы могли сделать и они.
Но никакими судьбами они не могли бы просто заново разбежаться, пробить, положить дыню в самую середину рамки и потом поглядеть, как бы говоря: «Ну? Есть еще что сказать?»
Вот так он их и уделал.
Так он и победил.
Он сделал единственное, чего не могли эти.
Едва я это понял – улыбнулся, и даже засмеялся, отчего рассмеялась и Сара, и только мы одни и смеялись в тот миг на всем стадионе. Для остальных продолжалась игра.
Игра продолжалась, дождь никак не начинался, команда Стива выиграла с огромным разрывом.
После матча Стив попрощался со своими, сказав, что, может, присоединится к послематчевой пирушке, хотя все понимали, что он туда не пойдет. Они понимали. Стив понимал. Я понимал. Мы поедем домой.
Молчания на обратном пути было больше всего, и не знаю, как Стив и Сара, а я все не мог перестать думать про ту пивную банку. Я снова и снова видел, как мяч пропархивает через рамку, довольный блеск в глазах у Стива. И даже когда Сара, потянувшись к приборной панели, включила радио и стала подпевать, в моей голове громче всего говорило воспоминание о том взгляде. Сейчас, когда Стив вел машину, у него было такое же лицо, как в тот момент, и по какой-то странности я решил, что и он вспоминает свой штрафной. Я даже ждал, что он улыбнется, но этого не произошло.
Напротив, мы сидели тихо, серьезные, до самого нашего дома.
– Спасибо, – сказала Сара.
– Да не за что. Спасибо, что пришли.
Я уже вылезал из машины, и вдруг Стив меня удержал.
Он удержал меня своим «Кэм?».
– Да?
Он смотрел в зеркало, и я видел его глаза, пока он со мной говорил.
– Погоди минутку.
Такого еще никогда не случалось, и я не знал, чего ожидать. Расскажет он мне, что означал его взгляд, или каково это было выставить тех ребят полными болванами? Или научит меня, как быть победителем?
Конечно, нет.
Или по крайней мере не так.
Он говорил, взгляд – открытый и мягкий, и я удивлялся собственным чувствам к Стивену Волфу.
– Когда мне было, сколько сейчас тебе, – сказал он, – меня отлупили четверо. Отвели за дом и избили, за что – я так и не знаю. – Он секунду помолчал, он нисколько не волновался. Не скармливал мне слезливую историю о том, как его ненавидел другие ребята, и оттого он вырос, каким вырос. Он просто рассказывал случай. – И вот, когда я там валялся, в разобранном виде, я поклялся, что каждый из них получит свою долю того, что они вместе устроили мне. Я повторял это про себя и думал, как и что нужно сделать. Каждое утро и каждый вечер, и когда понял, что готов, я выловил их по одному и отделал будь здоров. После того, как я рассчитался с троими, четвертый попытался пойти на мировую. – Взгляд у Стива заострился, обратился вглубь. – Я отметелил и его – даже круче тех троих.
Стив умолк.
Он молчал, а я ждал продолжения, потом понял, что это уже все, и кивнул брату.
Его глазам в зеркале.
Секунду-другую я думал: «Зачем он мне это рассказывает?»
Не было в нем сейчас ни гордости, ни довольства. Разве что спокойное удовлетворение, как тогда на поле. А может, он был рад с кем-то поделиться, ведь ясно, что вряд ли он многим выкладывал то, что сейчас мне. Я не мог понять. Ну, это как обычно.
Выбравшись наконец из машины, я подумал: знает ли вообще кто-нибудь моего брата Стива? Знает ли его Сэл?
Я знал одно: Стив поговорил со мной, и это было неплохо.
Нет, это было здорово.
Он тронулся, и я помахал ему на прощанье, но он уже пролетел пол-улицы. У нас дома на кухне я застал Октавию.
А Руба – нет.
Все, можно считать, у них закончилось.
Она выглядела шикарно.
Ребята из переулка
В этом моем городе из головы, наверное, тысячи переулков.
Темные переулки, повсюду.
В каждом дерутся, режут, колотят и пинают уже упавшие тела.
Мы проходим по каждому переулку, смотрим и видим, что кто-то из побитых больше не поднимется, а кто-то встает и продолжает драться…
Наконец мы попадаем в переулок, где никого нет. Он одинок и безучастен, и только легкий ветерок бредет по его дну. И что-то шепчет мусору, подхватывает его, тащит.
Точно как меня.
Сейчас.
Этот пес.
А он крадется прочь, завидев, что в переулок заходит группа парней.
Говорят лишь их шаги, они приближаются и сразу же швыряют меня на землю. Их кулаки и боты летят мне в лицо и в корпус.
Ребра у меня трещат.
Сердце отчаянно пытается не выскочить.
Я смотрю на пса, молю о помощи, но она не приходит.
Помощь уже здесь.
Она в руках, в ногах, в запотевших голосах моих обидчиков, и, уходя, они переступают через меня и как ни в чем не бывало удаляются откуда пришли.
Кровь моя течет.
Земля холодна.
Надо мной возникает пес, смотрит на меня. Заставляет меня подумать обо всех других избитых в переулках. О победителях. О бойцах. О поверженных. И обо всех, кто не согласен остаться лежать на земле.
Пес ждет.
Глядит на меня.
Не сразу, но я подымаюсь на ноги.
Смотрю на пса – надо принимать решение.
Жажда пропитывает меня.
Заполняет.
Переливается через край.
Огнем вспыхивает у меня в глазах, и я смотрю вдоль переулка. И шагаю вперед, через боль, решая, решая. Выбирая. Понимая.
И говорю псу, что буду драться.
И жажда написана у меня в глазах.
6
Четыре слова:
– Черт тебя дери, Пушок.
Настроения выгуливать его как-то совсем не было, там более что мне пришлось довольно долго дожидаться Руба.
Сначала я сидел на кухне с Октавией.
Она, я заметил, не очень-то была рада, учитывая, что они с Рубом куда-то собирались пойти. Должно быть, это вылетело у него из головы. По крайней мере так я ей сказал. Но сам-то я знал. Руб не показывался специально. Я такое уже видел.
