Музыка возвращается, и вместе с ней из сердца Энтони на поверхность рвутся все ошибки его жизни. Верден плачет — впервые за четыре десятка лет. Бедный Энтони, в конце жизни у него ничего не осталось, ничего такого, что вознаградило бы его за страсть к числам, птичкам и пчелкам.
Это «Будапештский концерт». Слезы ручьем бегут по морщинистым щекам. Сотрясаясь в рыданиях, Энтони прислоняется к кухонному столу, оплакивая собственную неприкаянность. Тот самый божественный концерт. Он слушал его, когда познакомился со свой будущей женой, Рейчел. Это было в подвале Национальной галереи.
Но почему он звучит здесь? Или лифт застрял напротив его двери? Немного придя в себя, Энтони высовывает голову на лестничную площадку. Двери лифта закрыты, а небольшое табло над ними извещает, что кабина стоит на первом этаже.
Может, теперь они транслируют музыку прямо в подъезд? Или даже сразу в квартиры?
Энтони возвращается к себе, но музыка крадется по пятам, словно хищник — уменьшенные пятые для левой руки тянутся за ним, царапая воздух.
Верден сердито вытирает лицо — боже, эта маразматическая, дурацкая, унизительная, слезливая старость! Я как Лир, думает он. Мне полагается неистовствовать, а не плакать. Увы, фортепьяно рыдает, и Энтони видит себя таким, каков он есть: жалкий старик в однокомнатной квартирке льет одинокие слезы. Теперь Верден знает, откуда доносится музыка. Она звучит у него в голове.
Он проходит в крохотную кухоньку, берет кокос и кладет его возле косяка двери между кухней и единственной комнатой, после чего наполовину закрывает дверь и становится к ней спиной. Энтони налегает на нее всем своим весом, но теряет равновесие и падает на пол, при этом больно ударившись головой о косяк.
Когда он открывает глаза, оказывается, что с освещением в комнате что-то не так. Все вещи утратили привычный цвет. Тонкие полоски света, напоминающие щупальца актинии, проникают в комнату откуда-то снизу, освещая потолок и оставляя в полумраке пол. Уличные фонари. Уже ночь.
Энтони пытается осторожно подняться. Сначала он поднимает голову. Как ни странно, боли нет. Не больно, даже когда он трогает голову. Верден приподнимается, садится на пол. В мозгу крутится сразу десяток видеороликов: трогательные комические сцены, в которых призрак вылетает из мертвого тела, зевает, потягивается, еще не понимая, кто он такой. Кажется, я умираю, думает Энтони, и эта мысль наполняет его умиротворением.
Фортепьяно, приглушенное и вместе с тем страстное, разражается каденцией рыданий, струнные в миноре изливают свои несчастья, затем постепенно стихают.
Кокос.
Он лежит на полу, расколовшись на две аккуратные половинки: одна на тонком белом ковре гостиной-спальни, вторая — на линолеуме кухни. Скорлупа темная, почти черная, мякоть внутри — белая. Большая часть молока разлилась по ковру. В углублениях образовались небольшие лужицы. Верден опускается на четвереньки: словно старый кот, он дергает носом и принюхивается.
Сладость жизни проникает в него и тотчас улетучивается.
Кряхтя и пошатываясь, Верден поднимается на ноги.
Энтони идет к своему креслу возле окна. Вокруг высятся муниципальные многоэтажки, практически неотличимые друг от друга. Внизу, на улице, уже собираются банды новых дикарей — парни из Туркменистана, Албании, Портси, Нигерии, Конго, Кошэма, Китая, Ирака, Уотерлувиля, Афганистана. Они выписывают круги на асфальте на горных велосипедах. Сбиваются в кучки, укрываясь от непогоды в подъездах, затем исчезают куда-то — наверное, уходят на выпас.
Верден вздыхает: это не более чем передвижение скота. Он бы предпочел, чтобы на улицах сталкивались воины в боевой раскраске. Увы, в последние годы какая-то важная часть человеческой натуры оказалась поглощена бетоном и хромом. Нечто такое, что уже не поддается извлечению. Какое счастье, что у него нет собственных детей.
Появляется женщина в макинтоше. На голове — платок. Она направляется к его многоэтажке. Она стара, думает Верден, наблюдая за ней с высоты девятого этажа. Она так же стара, как и он.
Чем дольше он за ней наблюдает, напрягая глаза, тем больше женщина напоминает ему комбинированную киносъемку. Словно ее наложили сверху, она там — и одновременно не там. Впившись пальцами в подоконник, Энтони словно зачарованный наблюдает за тем, как она приближается.
Подростки замечают ее и тотчас приходят в движение; у них на уме явно что-то нечистое. Один из них бросает ей в спину зажженную сигарету. Та попадает на плащ. Летят искры.
Но женщина продолжает идти. Она отходит все дальше от хулиганов, и тем не хватает духа преследовать ее.
Затем женщина исчезает из поля зрения. Энтони представляет, как она где-то внизу преодолевает последние ярды асфальтовой дорожки. Как поднимается по ступенькам крыльца к входной двери. Как набирает код. Открывает дверь. Делает шаг внутрь. Он определенно уже где-то ее видел.
Верден представляет, как женщина поднимается наверх. В его мысленном фильме она не стала входить в лифт, а идет наверх пешком. Хотя женщина так же стара, как и он, но шагает легко, механически, словно ступеньки — это что-то вроде глиссандо. Музыка окружает ее точно так же, как и его самого. «Будапештский концерт». Стены, межэтажные перекрытия, потолки — все в этом доме сделано из музыки.
Кстати о музыке. Неожиданно Энтони понимает, что это такое. Он знает, что происходит. После долгих лет одиночества это случается снова.
Женщина появляется на лестничной площадке и подходит к его открытой двери. Она останавливается, оборачивается и робко стучится.
— Можно войти?
Женщина ждет. Не дождавшись ответа, заглядывает в комнату. Перед ней старик, он сидит у окна и плачет.
— У вас все в порядке? Я заметила, что дверь открыта, и решила на всякий случай проверить. Я подумала, что, может быть…
— Слушаю вас.
— Это я. Ваша соседка из девятьсот третьей квартиры. С вами все в порядке?
Он даже не обернулся. Он наблюдает за ее отражением в оконном стекле. Она входит в его черно-белую комнату. Женщина кажется здесь инородным телом — впрочем, не только она, а что угодно. Вокруг никакой гармонии. Она не более абсурдна, чем половинки кокоса на полу, чем упаковка креветок, которых он оставил размораживаться в пустой вазе для фруктов. Лишенный привычного контекста, каждый предмет бьет в глаза.
Женщина тоже бьет в глаза. Такое впечатление, что она не движется, а словно расширяется. Женщина занимает собой все окно. Она занимает собой всю комнату. Верден ощущает сжатие воздуха: это она подошла и встала с ним рядом.
Женщина следует глазами за его взглядом — сквозь оконное стекло, за муниципальные многоэтажки, к невидимому отсюда морю.
— Эй! — произносит она терпеливо и вместе с тем требовательно. — Эй!.. Меня зовут миссис Коган. Кэтлин Коган, я живу я вами на одной площадке в девятьсот третьей квартире.
