Проблема с приобретенными признаками, в сущности, сводится к следующему. Наследовать приобретенные признаки было бы неплохо, да вот только не все из них являются улучшениями. На самом деле подавляющее большинство приобретенных признаков — повреждения. Очевидно, что, когда все приобретенные признаки наследуются без разбора и вместе с утолщенными ступнями и загорелой кожей из поколения в поколение передаются сломанные ноги и шрамы от оспы, общее направление эволюции ведет отнюдь не в сторону усовершенствования адаптаций. Большинство изменений, которые претерпевает любой механизм с возрастом, является результатом разрушительного действия времени, изнашивания. Если бы информация об этих изменениях собиралась и заносилась в чертежи следующих поколений, то из поколения в поколение мы становились бы все немощнее и немощнее. Вместо того чтобы начинать с чистого листа, дети рождались бы обремененными всеми повреждениями и дефектами, которые накопили их предки на протяжении многих поколений.
Эта проблема не обязательно непреодолима. Некоторые приобретенные качества, безусловно, являются улучшениями, а значит, теоретически можно допустить, что механизм наследования способен каким-то образом отличать усовершенствования от повреждений. Однако если мы поинтересуемся, как могло бы осуществляться такое различение на практике, это приведет нас к вопросу, почему приобретенные признаки иногда оборачиваются улучшениями. Почему те участки кожи, которые активно используются, — скажем, ступни того, кто ходит босиком, — становятся толще и жестче? На первый взгляд, естественнее предположить, что они станут тоньше, ведь у большинства машин те части, которые подвергаются износу, уменьшаются по той очевидной причине, что трение удаляет молекулы, а не добавляет их.
Конечно же, у дарвиниста есть ответ наготове. Кожа, наиболее подвергающаяся износу, утолщается, поскольку в далеком прошлом естественный отбор благоприятствовал тем особям, чья кожа реагировала на трение столь выгодным образом. Точно так же он благоприятствовал тем представителям предыдущих поколений, кожа которых отвечала на солнечные лучи потемнением. Дарвинисты утверждают, что единственная причина, по которой хотя бы немногие приобретенные признаки являются улучшениями, — это дарвиновский отбор, который имел место в прошлом. Иными словами, ламаркизм способен объяснять приспособительные усовершенствования, только сидя верхом на теории Дарвина. При условии что в основе полезности некоторых приобретенных признаков лежит дарвиновский отбор и при наличии некоего механизма, отличающего выгодные приобретения от вредных, наследование приобретенных признаков теоретически могло бы приводить к каким-то эволюционным усовершенствованиям. Но сами по себе улучшения возможны исключительно благодаря своей дарвиновской подоплеке. Для объяснения приспособительного аспекта эволюции мы поневоле вернулись к дарвинизму.
То же самое справедливо и для гораздо более важного класса приобретенных признаков, объединяемых нами под названием “обучение”. В течение всей жизни животное оттачивает свое умение жить. Оно узнает, что для него хорошо, а что нет. Его мозг хранит огромную коллекцию воспоминаний о мире и о том, какие действия приводят к желательным результатам, а какие — к нежелательным. Следовательно, многое в поведении животных подпадает под определение приобретенных признаков, и многие из этих признаков можно в самом деле смело называть улучшениями. Если бы родители могли каким-то образом записывать накопленную житейскую мудрость в свои гены и дети рождались обладателями встроенного и готового к употреблению хранилища чужого опыта, тогда дети были бы на шаг впереди своих родителей. Если бы приобретенные навыки и знания автоматически записывались в генах, то эволюционный прогресс действительно бы ускорился.
Однако все это основано на предпосылке, что те изменения в поведении, которые мы называем обучением, непременно являются изменениями к лучшему. Но почему они обязательно должны быть улучшениями? Животные и вправду обучаются делать то, что хорошо для них, а не то, что плохо, но почему? Они стараются избегать повторения тех действий, из-за которых в прошлом им было больно. Но ведь боль не является чем-то реально существующим. Боль — это то, что мозг интерпретирует как боль. Большая удача, что те события, которые воспринимаются как болезненные, например грубое повреждение кожных покровов, по совместительству оказываются и теми, что угрожают выживанию животного. Легко можно себе представить породу животных, которые наслаждаются повреждениями и прочими опасными для жизни вещами, — животных, чей мозг устроен таким образом, что они находят удовольствие в травмах, а стимулы, способствующие выживанию, вроде вкуса питательной еды, воспринимают как болезненные. Тот факт, что в реальности мы таких животных-мазохистов не встречаем, объясняется по Дарвину: предки со склонностью к мазохизму не выжили бы и не оставили бы потомков, которые могли бы их мазохизм унаследовать. Возможно, в обитых войлоком клетках, в тепличных условиях, где выживание обеспечивала бы команда ветеринаров и надсмотрщиков, мы и смогли бы вывести породу животных с наследственным мазохизмом. Но в природе они бы не выжили, и это главный ответ на вопрос, почему изменения, связанные с приобретением навыков, обычно ведут к улучшениям, а не наоборот. Мы снова приходим к выводу, что приобретенные признаки оказываются полезными, только когда опираются на дарвинистский фундамент.
Обратимся теперь к принципу упражнения — неупражнения. Для приобретенных признаков этот принцип действительно кажется во многих отношениях верным. Он представляет собой некое общее правило, не зависящее от особенностей каждого конкретного случая, которое попросту утверждает: “Любая часто используемая часть тела будет увеличиваться в размерах, а неиспользуемая станет меньше или вообще усохнет”. Постольку, поскольку мы вправе ожидать, что нужные (и по-видимому, используемые) части тела в целом было бы неплохо увеличить, а ненужных (а значит, вероятно, и неиспользуемых) частей могло бы и вовсе не быть, этот принцип может в самом деле показаться не таким уж плохим. Тем не менее с ним связано одно большущее затруднение. И заключается оно в том, что, даже если бы у этого принципа не было никаких других изъянов, он слишком грубый инструмент для создания тех изящных и утонченных приспособлений, которые мы наблюдаем у растений и животных.
Глаз уже не раз служил нам хорошим примером, так почему бы не воспользоваться им снова? Вспомните-ка все его замысловато взаимодействующие друг с другом составные части: хрусталик с его незамутненной прозрачностью и способностью корректировать цветность и сферическое искажение; мышцы, которые могут мгновенно сфокусировать хрусталик на любом объекте, находящемся на расстоянии от нескольких дюймов до бесконечности; диафрагма радужки или механизм для “затемнения линзы”, тонко и плавно регулирующий апертуру глаза, как если бы это была камера со встроенным экспонометром и быстродействующим специализированным компьютером; сетчатка с ее 125 млн фотоэлементов, которые перекодируют длины волн в цвета; тончайшая сеть кровеносных сосудов, снабжающая питанием все части этого аппарата, и даже еще более тонкая сеть нервов, выполняющих функцию проводов и микросхем. А теперь, держа в голове всю эту ювелирно сработанную машину, давайте зададимся вопросом: могла ли она возникнуть благодаря принципу упражнения и неупражнения? На мой взгляд, отрицательный ответ здесь очевиден.
