В. ПОЗНЕР: Не так давно одна из ваших самых знаменитых песен «Fragile» была исполнена московским хором под управлением замечательного музыканта Владимира Минина. И он сказал, что его песня привлекла не только мелодией — просто он слышит, как певец думает вслух. Если говорить о музыке и о словах — что для вас является главным? Вы слышите некую мелодию или же вы услышали что-то, что-то прочитали, увидели что-то, и из этого рождается произведение?
СТИНГ: Нет никаких правил написания песен, есть много разных подходов. Можно начать со слов. В последнее десятилетие я предпочитаю метод, при котором сначала пишется музыка. Моя теория такова, что если ты правильно структурировал музыку, в ней уже есть содержание. Это абстрактное содержание, но в нем имеются начало, середина, развитие и конец. И моя работа — потом послушать эту музыку и сказать: «Что за историю ты мне тут рассказываешь? Кто это говорит?» То есть музыка разговаривает со мной в абстрактной форме. Моя задача — перевести это в историю, которую поймут люди, в характеры, в настроения, обозначить место действия. Это как слушать саундтрек фильма, который еще не снят.
В. ПОЗНЕР: Вернемся к «Symphonicities». Вы говорили, что решили выступать с симфоническим оркестром, в частности, потому, что никогда ничего подобного не делали. Для вас это принципиально важно — открывать что-то новое?
СТИНГ: Конечно. Мне скучно делать одно и то же раз за разом, и мне нужно постоянно менять формат того, что я делаю. Возможность поработать с симфоническим оркестром представляется не каждому — со многими авторами песен такого никогда не случалось. Поэтому я ухватился за нее обеими руками. И потом ты видишь, как твои песни взрослеют, становятся более зрелыми — благодаря чувству успокоения, которое дает оркестр. Это просто замечательно.
В. ПОЗНЕР: Кто-то спросил вас: «Считаете ли вы, что рок-н-ролл умер?» Вы ответили, что это вообще вас не интересует, что вас не интересуют ярлыки. Ваши внуки поймут вашу музыку?
СТИНГ: У меня нет гарантий этого. Надеюсь, да, они поймут своего деда. Я не могу знать и не особо задумывался над тем, как мои внуки станут меня воспринимать. Потомки не так важны для меня в работе. Вообще, ничто не гарантировано — кроме налогов и смерти, конечно.
В. ПОЗНЕР: Музыка, которую вы пишете, которую вы исполняете, — я не люблю это слово, но все-таки, — это поп-музыка, да? Это относительно новый способ влиять на людей. 100 лет тому назад нельзя было привлечь на стадион многотысячную толпу — это появилось после Второй мировой войны. Я очень люблю джаз. Но джаз никогда не привлекает такого количества людей. А сегодня поп-музыка собирает на стадионе семнадцать — двадцать тысяч человек. Почему это произошло, как вы думаете? И сколько это будет продолжаться? Это новый язык, который будет дальше жить? Может, он выражает то, что люди хотят сказать, но не знают, как это сделать?
СТИНГ: Музыка всегда делала это. Я уверен, музыку писали и в пещерах пятьдесят тысяч лет назад. Наличие технологий, позволяющих играть для ста тысяч на футбольном стадионе, — это новое явление. Но чувства — те же, что были всегда: музыка питает наши души, она нужна нам, чтобы выразить нечто эфемерное, неописуемое, таинственное.
В. ПОЗНЕР: Давайте скажу иначе. Представим, что через неделю состоится концерт, в котором лучшие оперные певцы и лучшие пианисты будут играть и петь Баха. Вы ведь не сумеете заполнить стадион… Музыка всегда что-то выражает, наши чувства, как правило. Но что-то специальное происходит, что-то особое — что именно?
СТИНГ: Понимаете, в мозгу два полушария. Одно воспринимает очень простые интервалы, самые простые ритмы и рифмы. Большая часть поп-музыки предельно проста. Другая часть мозга имеет дело с куда более сложными интервалами — джаз, симфоническая музыка. Если вы не откроете эту часть мозга для музыки, то и не сможете услышать ее как музыку — для вас она не будет благозвучной, красивой. Именно потому многие говорят: «О, ненавижу джаз, ненавижу эту серьезную музыку». Просто их мозг не открыт для нее. Чтобы понимать, любить ее, требуется образование. И терпение. Музыка на этом уровне сложна так же, как и переход на другой уровень рифм… Я принадлежу к поп-музыке, я стоял одной ногой в этом лагере, но иногда привносил в поп-музыку вещи, которые поначалу диссонируют и, возможно, сложны. И мне именно это нравится делать, я считаю это своей задачей, хотя стараюсь подходить к ее реализации тактично. Я в этом смысле все еще учитель, мне нравится знакомить людей с чем-то, что я нахожу полезным, что меня радует. Это моя работа.
В. ПОЗНЕР: А Интернет радует вас?
СТИНГ: В целом да. Я считаю, что Интернет таков, каким делаем его мы. Он полон либо ненависти, порнографии и глупостей, либо того, что полезно для нашего развития. Он имеет потенциал для обоих этих направлений. История с «Викиликс» — очень любопытный феномен. Я не знаю, чем это закончится, но жить в такое время интересно.
В. ПОЗНЕР: В России есть музыканты, композиторы, которые выкладывают свою музыку в Интернет. Они говорят людям: «Пожалуйста, пользуйтесь. Хотите заплатить — посылайте деньги на благотворительные нужды». Вы делаете что-нибудь подобное? Вам нравится такой поход?
СТИНГ: Старая модель дистрибуции музыки себя исчерпала, она больше не работает. Новая модель пока не создана, и новация такого рода — возможно, и есть именно то, к чему мы идем. Я не понимаю, правда, как при этом зарабатывать на жизнь — не миллионы, а просто на хлеб насущный. И эта модель должна еще сложиться. Не знаю, как все будет. Но мне интересно посмотреть.
В. ПОЗНЕР: В 1985 году вы написали песню «Русские», и по этому поводу много вопросов. Причем в основном возмущенных. Спрашивают: «Неужели он действительно думает, что мы не любим своих детей?» «Он полагает, что мы не люди вообще, раз не любим своих детей?»
СТИНГ: последнем куплете я говорю, что мы будем спасены, потому что русские тоже любят своих детей. Понимаете, я рос и учился на Западе, и нас учили безусловно рассматривать Советский Союз как идеологическую крепость. К тому же, поскольку мы были идеологическими противниками, возможно, нам предстояло воевать и вести вой ну против людей, которые как бы не совсем и люди, легче. Вас выставляли как недочеловеков — через прессу, через образование в целом… Я написал эту песню в начале восьмидесятых, в момент очередного обострения «холодной войны». Это было время звездных войн Рейгана, мы видели что-то волшебное, что должно было нас защитить, мы видели Рэмбо, отстреливающего русских в Афганистане. Я хотел высказать нечто, идущее вразрез с этими чувствами. Мне очень повезло: мой друг, работавший в Колумбийском университете, был ученым-исследователем.
У него имелось устройство, способное перехватывать сигнал с советских спутников над Северным полюсом. И мы решили вместе с ним посмотреть русское телевидение. Это было утро воскресенья, и в Москве, и в Санкт-Петербурге шли детские программы — ваша версия «Улицы Сезам» и тому подобных. И меня поразило, сколько тепла, внимания и любви было вложено в эти программы. Так что, естественно, мысль о том, что русские не любят своих детей — это бред, это стало основой разрядки, того, что мы не уничтожили друг друга. Потому что все мы — и Запад, и Советский Союз — ставили на кон будущее своих детей. Я говорю, что мы любим своих детей, и поэтому не станем взрывать мир. Мне жаль, что наши нынешние идеологические противники совсем не понимают этого — они действительно хотят взорвать мир. И в этом смысле я скучаю по СССР.
